Тайная жизнь разведчиков. В окопах холодной войны

Мы стояли в комнате, где все стены были заставлены книгами писателя-патриота на десятках языков мира. Тиражи книги достигали многих миллионов. Я видел, что Фуруй был потрясен при виде этого духовного богатства.

Когда мы уходили, то работник музея, близкий к семье Островского человек, предложил Фурую сделать памятную запись в книге отзывов. Он согласился и оставил свои впечатления на японском. Расписаться я попросил его не своей фамилией, а просто Фуруй. Что он и сделал. Я пояснил, что его чувства к писателю в Японии не всеми могут быть правильно поняты. Фуруй с этим согласился и позднее этим псевдонимом подписывал наши оперативные бумаги.

Перед отъездом мы оговорили с Фуруем задание, условия неофициальной переписки и встречи в Токио, для получения от него образцов и информации. И никаких особых согласий на работу — просто неофициальные отношения с определенной степенью осторожности.

А ведь на Фуруя вывел меня все тот же японец, которому я был обязан случаем с операцией «Цены».

«Снаряд» против «брони» КОКОМ

Помня задание начальника НТР по созданию «масштабной системы» добывания нужной стране информации и образцов в рамках ГРАДа, но под прикрытием Внешторга, я работал над таблицей сравнительного анализа тех лиц, которые были в моем поле зрения, работали со мной над «щепетильными» заданиями и не очень тяготились этим. В таблице были пункты: ответственность человека, организованность, обязательность, а также мотивация контактов со мной — то ли как с представителем Внешторга, то ли как от разведки. Учитывалась и такая сторона: его фирменный интерес, личный или в перспективе. Конечно, фигурировала область работы: химия, электроника… И возможности — у самого либо через его связи. Причем последнее в сегодняшних реалиях или в перспективе.

С «Хикари» мы вместе учились воевать…

Все чаще и чаще моя мысль возвращалась к тому самому японцу Хикари, что помог мне в операции «Цены», затем — с Фуруем и, наконец, уже сейчас, в конце шестьдесят пятого года, выполнял сложнейшее задание по кварцам для американских радиостанций. Это было своеобразное испытание возможностей Хикари по работе над сложным каналом добычи образцов.

Хикари был старше меня лет на пять. Он окончил курсы русского языка после учебы в университете, то есть будучи уже в возрасте. Даже по японским меркам он весьма собран, немногословен и конкретен. Он приглянулся мне в торгпредстве, прежде всего нетипичной для коммерсанта откровенностью и рассуждениями. Его образ мыслей и способность к логической цепочке умозаключений характеризовали его как весьма вдумчивого бизнесмена западного образца: цепкого и конкретного.

Многое в характере Хикари раскрылось при более близком знакомстве с ним, во время нашего совместного визита на один из заводов вблизи Хиросимы. Мы направлялись на завод корпорации-гиганта «Мицубиси», изготовляющей по нашим заказам бумагоделательные машины. Этот гигант создал для японского флота в предвоенные годы крупнейшие линкоры с самым большим калибром орудия к ним.

Один из заводов корпорации лежал в стороне от города. При выезде из Хиросимы шоссе уходило в холмистую местность. Мы ехали среди склонов холмов, сплошь с обеих сторон от шоссе покрытых могильными памятниками. Справа лучи солнца озаряли вертикальные надгробья из камня и дерева. Иероглифы на них что-то говорили, но не мне — я не мог их читать. Слева надгробья казались черными столбиками из-за лучей заходящего солнца. Они выглядели как бы стволиками погибшего от пожара леса, который я видел в детстве на далеком Севере.

Шли минуты, а кладбище все тянулось и тянулось. Затягивалось и наше молчание. Оно становилось невыносимым,

— Дзю-сан, — решился я прервать печальное молчание, — что говорят иероглифы?

— Они скорбят. Они рассказывают о гибели в светлый день августа сорок пятого, — тщательно подбирая и выговаривая слова, промолвил Хикари.

— Это те, кто ближе к Хиросиме?

— Да. А через полчаса будут другие надписи — о погибших от лучевой болезни.

Значит, еще и еще будут могилы? Мы ехали почти час среди последствий трагического дня первой в жизни человечества атомной атаки на мирный город.

— Здесь и мои родственники, — не щадя самолюбия иностранцев молвил Хикари.

Обычно японцы весьма деликатны в вопросах причинения не то что боли, а даже неудобства другому человеку, тем более гостю. Однако поведение Хикари я расценил как доверие ко мне, человеку, скорбящему по случившемуся. Человеку, который был в Атомном доме Хиросимы — музее атомной трагедии.

— Дзю-сан, где вы были в тот день?

— Мне было тогда пятнадцать лет. Меня на лето отправили в деревню, километров за двадцать от города. Атомную вспышку я видел, но подумал, что это маневры флота и стрельбы из пушек.

Хикари надолго замолчал и когда стал говорить снова, то голос его был жесток и скорбен. Он просвещал меня, видимо, сознательно. Призывал меня быть откровенным с ним так же.