Тайная жизнь шедевров: реальные истории картин и их создателей

«Пора с полуденного зноя!
Пора, пора под сень покоя;
Усни, усни, касатик мой!
Прими трудов венец желанный,
Уж ты не раб — ты царь венчанный;
Ничто не властно над тобой!
Не страшен гроб, я с ним знакома…»

Крамскому удалось почти невозможное. Прочувствовать состояние человека на пороге смерти и с поразительной достоверностью передать его на своем полотне.

Кстати, тут нужно сделать еще одно замечание. По воспоминаниям художника, был и другой вариант картины. Там на заднем плане стоял шкаф с ружьями, а у постели поэта лежала охотничья собака. Но неношеные ботинки оказались куда более интересным символом. В нем не было мелодраматизма, прямого указания на утраченные радости жизни.

Художнику удалось с поразительным мастерством изобразить свидание со смертью. Его глаз был подобен объективу фотоаппарата, фиксирующему мельчайшие детали, а сознание творца позволяло расставить все по нужным местам.

Жизнь сама подбросила тему для главного шедевра, того самого, на который так тяжело смотреть, от которого хочется побыстрее скрыться.

Любое искусство начинается с впечатлений, полученных в жизни. С Крамским случилось самое страшное. Умер сначала один его сын, потом другой. Художник видел отчаяние своей жены Софьи Николаевны, сам был на грани нервного срыва и выплеснул чувства на холст. Над картиной «Неутешное горе» он работал четыре года, не раз переделывая ее. А потом подарил Павлу Третьякову, написав: «Примите от меня эту трагическую картину в дар, если она не лишняя в русской живописи и найдет место в вашей галерее».

К этой работе художник отнесся с особенным вниманием. Сцену, изображенную им на полотне, Крамской подверг испытанию временем. Позже он вспоминал: «Если картина никому не будет нужна теперь, она не лишняя в школе русской живописи вообще. Это не самообольщение, потому что я искренне сочувствовал материнскому горю, я искал долго чистой формы и остановился наконец на этой форме, потому что более двух лет эта форма не возбуждала во мне критики».

Тут нет дешевых эффектов. Нет тела ребенка, лежащего в гробу. Нет слез. Нет истерик… Есть только женщина, ее горе, куча цветов и пустой дом. Взгляд матери абсолютно отрешенный. Все чувства выражены в правой руке, с силой сжимающей платок.

Женщина на картине в настоящем шоке, как будто сломался двигатель жизни. Вокруг пустота, и цветы, кажущиеся неестественно яркими в такой обстановке, только подчеркивают ее.

Самое большое горе — это не заламывание рук, не фонтаны слез. Настоящее, неутешное горе зачастую молчаливо, оно напоминает оцепенение.

Женщина на полотне невидящим взглядом смотрит в никуда, ее руки нервно сжимают платок. А на лице — бездонная, черная, непроходимая печаль.

Сразу заметен контраст с портретом Некрасова. Кажется, что и в одном, и в другом случае перед нами изображена встреча со смертью. Однако отличия очевидны. Они в малейших движениях мимики, в мастерском изображении жестов.

Рука Некрасова расслаблена, он слышит голос покойной матери и пытается записать то, что она говорит, на бумаге. Взгляд поэта тоже отрешен от мира, но в нем остается надежда. Взгляд Софьи Николаевны другого рода. В нем пустота, и рука не расслаблена. Это удар, который только что настиг женщину, потерявшую любимого сына. Может, голос усопшего и звучит в ее голове, но в нем не вдохновение, а сплошная боль.

Эмоций на ее лице много. Тут гнев, отчаяние, страх, смирение и немота. Сочетание, из которого рождается настоящая скорбь, отсекающая человека от этого мира. Чувство, которое с таким поэтическим мастерством много лет спустя изобразил в своей поэме Венедикт Ерофеев.