Тайная жизнь шедевров: реальные истории картин и их создателей

К концу 1880 года здоровье Василия Перова было изрядно подорвано. Уже несколько лет он страдал от чахотки, все чаще обращался к религиозным мотивам в своих работах. И за полтора года до смерти он снова вспомнил свою «Утопленницу». Память об этой картине была настолько сильна, что художник даже написал рассказ об истории ее создания. Он был издан в первом и втором номерах «Художественного журнала» под заглавием «На натуре. Фанни под № 30». И когда читаешь этот рассказ, поражаешься тому, насколько удивительным мастером был Перов. Словами он писал ничуть не хуже, чем красками.

«В 67-м году я писал картину под названием „Утопленница“. Мне понадобилось написать этюд с мертвого молодого женского лица. Я обратился к одному своему приятелю доктору, а он дал мне рекомендательное письмо к другому доктору, служившему в полицейской больнице… <…> Это был труп молодой исхудалой женщины. Длинная коса ее раскинулась по песку, грудь обнажилась, рубашка завернулась выше колен.

Я взглянул на нее и чуть не вскрикнул от изумления: „Боже мой, да это Фанни!..“ И действительно, это была она, со своими темно-красными волосами. „О! Фанни! Фанни! Так вот где мне пришлось с тобой встретиться. Бедная женщина!“ <…>

— Что это у нее за ярлык привязан к руке? — спросил я, заметив бляху на руке Фанни.

Заверткин с каким-то презрением скосил глаза на покойницу и отвечал:

— Это значит, гулящая… Ведь они словно оглашенные: ни отчества, ни прозвища не имеют… Кладут их в больницу просто: Дарья либо Марья под таким-то номерком. А эта…

И он слез со стола, наклонился над трупом и, посмотрев на жестяную бляху, сказал:

— А эта — Фенька под № 30…

Становилось темно. Пора было кончать работу.

— Прикажете ее убрать? — осведомился Заверткин.

Я попросил не убирать и, если можно, оставить все так, как есть, до завтра.

— Слушаю-с! Можно и так оставить… Вот только как бы ее крысы не попортили… уж очень много у нас развелось их, проклятых! <…>

…В дверях показалась толстая „мамаша“ (это была хозяйка известного сорта девиц, которую все они зовут обыкновенно „мамашей“). Я сразу узнал ее. Она вошла, грузно переваливаясь; за ней шли девицы; одна из них несла большой узел.

Заверткин, завидев „мамашу“, заегозил и засуетился. Он подал „мамаше“ стул, на который, отдуваясь и вздыхая, она устало опустилась. Заверткин сбегал сейчас же за другим солдатом, — худым и высоким, — и оба они бережно вынесли на простыне и положили на пол, около пустого гроба, тело Фанни. Когда солдаты вносили ее, „мамаша“ встала и начала плакать, а девицы все бросились к телу и стали крепко-крепко целовать Фанни в холодный лоб, в посинелые губы и в поблекшие щеки, заливаясь при этом горькими слезами.