ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Мать Эмми, несчастная и безутешная вдова, как она сама себя называла, вольнослушательница наших собраний, часто брала ее с собой, хотя из-за юного возраста Эмми не могла в них участвовать (уставом это разрешалось только после восемнадцати, а ей было всего двенадцать). Она сидела возле двери, наполовину скрытая широко распахнутой створкой с начищенной медной ручкой и золотистым обводом по выпуклому овалу. Сидела спиной к изразцовой печке, позволив себе слегка побаловать уставшие ноги – так, что носки оставались в башмаках, а пятки чуть-чуть возвышались над ними (при этом было заметно, что чулки на пятках у нее аккуратно заштопаны), и поначалу добросовестно пыталась слушать.

Слушать главным образом потому, что ее удивляло, как это взрослые, почтенные люди могут подолгу разговаривать о дождях, облаках, искрящемся в воздухе инее и ранних заморозках, выбеливающих пожелтевшую траву. Но вскоре ее переставали занимать обсуждаемые нами предметы, внимание рассеивалось, а то и вовсе улетучивалось, и она успешно соревновалась с Цезарем Ивановичем в блуждании взглядом по потолку, вслушивалась, как жужжит между пыльными стеклами золотисто-фиолетовая муха, и усиленно старалась не зевнуть, на всякий случай заграждающим жестом приблизив ко рту ладошку.

Иногда она делала вид, будто усердно вписывает что-то в блокнотик, лежавший у нее на коленях, -  что-то необыкновенно умное, глубокомысленное и значительное, хотя на самом деле просто заштриховывала подряд все клеточки бумаги, рисовала крестики, нолики и кружочки. Иногда доставала зеркальце из вышитой бисером сумочки (там еще хранились мелки, цветные стеклышки и несколько монет, составлявших все ее баснословное, немыслимое богатство). И тогда по головам всех сидевших за столом пробегали солнечные блики, заставляя кого-то сладко зажмуриться, а кого-то заслониться козырьком приставленной ко лбу ладони и даже погрозить ей пальцем, разумеется шутливо, поскольку Эмми все любили.

Мать Эмми не раз присылала ее ко мне с запиской о том, что не сможет быть на очередном заседании.

Когда из прихожей слышался звонок и доносился голос жены: «Ах, это ты, мое дитя! Да, да, он дома. Проходи»,  я радостно поднимался ей навстречу, приветственно вскидывал руки, гладил по голове и целовал в лоб. Затем усаживал на диван так, чтобы свет от лилового абажура не слепил ей глаза, и угощал припасенными к этому случаю конфетами, разноцветными леденцами в круглой жестяной коробке, которые Эмми очень любила, просто обожала. «Вам от мамы записка. Пожалуйста, прочтите», - строго говорила Эмми (у меня дома она всегда называла меня на вы) и, прежде чем взять первый леденец, протягивала мне не одну, а две сложенных вчетверо бумажки, с нетерпением ожидая, какую из них я выберу.

Если я тянулся к той, читать которую было нельзя (строжайше запрещено!), Эмми с ужасом отдергивала руку и прятала записку в карман, готовая к отчаянной борьбе на тот случай, если я попытаюсь силой ее отнять. Уж не знаю, что в ней было написано, но написано явно не матерью, а ею самой. Если же я выбирал ту, читать которую разрешалось, Эмми старалась не показать, что разочарована в моем выборе. Она растягивала кончики губ в улыбке, которую тотчас же прятала, и безучастно протягивала записку мне на ладони.

 «А, записка! Наверное, что-то очень важное. Давай, давай сюда», - с напускной серьезностью просил я и, хотя заранее знал ее скудное содержание (мать Эмми сообщала о причине своей неявки, как она выражалась), делал вид, что внимательно вчитываюсь, лишь бы при этом украдкой посматривать на Эмми, издали любоваться ею. Та же катала языком за щекой красный леденец (почему-то всегда начинала с красных), болтала ногами и, не скрывая любопытства, озиралась по сторонам: не появилось ли среди хорошо знакомых ей вещей (барометра, письменного прибора, сафьянового бювара) какой-либо новой, занятной вещицы?

  «О, какая идиллия!» - с иронией восклицала жена, заглянув к нам в комнату. Она намеренно выбирала такой момент, когда воцарялась полная тишина, словно в том, что мы так откровенно затихли, ей грезилось нечто предосудительное, побуждающее к тому, чтобы нас на чем-то поймать и застукать. И на ее лице застывало выражение принужденной умильности, вызванное тем, что меня – вопреки ее явному стремлению – не в чем было уличить.

Да, совершенно не в чем, любезный читатель, – разве что в любви к детям, детям вообще, всем без исключения, таким милым, забавным (пока не начнут подрастать, особенно вредничать, шалить и капризничать), но эта любовь совершенно естественна и невинна, особенно для тех, кому судьба так и не подарила радость отцовства.

Глава двадцать девятая. Чем хорошая погода хуже плохой