Таинственный Рафаэль

За спиной Пифагора Рафаэль расположил разновозрастную любопытствующую публику: скорчившийся старик, старающийся копировать слова Пифагора (некоторые полагают, что этот старик – философ Филолай), зачарованно внимающий объяснениям философа юноша с профилем, взятым прямо с какого-то античного бюста, ребенок с густыми золотистыми локонами – несомненно, какой-то маленький мальчик, встреченный в ватиканском дворе. А лицо юноши в изысканных белых одеждах принадлежит Франческо Мария делла Ровере: этот отпрыск папской семьи, племянник Юлия II, приехал в Рим, чтобы совершенствовать свое образование. Он проводит время с философами, демонстрируя безукоризненную грацию и элегантность, как один из тех эфебов[41], которые упоминаются в платоновских диалогах, – прекрасное тело, в котором заключена прекрасная и еще незапятнанная душа (в соответствии с идеей греческой калокагатии[42]).

Удивляет присутствие в этой группе мужчины в восточных одеждах, подглядывающего в записи Пифагора: кто-то идентифицирует его с Авиценной, персидским ученым, которым так восхищались западные интеллектуалы; но, может быть, эта фигура нужна только для того, чтобы внести в картину экзотическую нотку и расширить горизонты этого грандиозного манифеста любви к знаниям. Именно страсть к знаниям переполняет всех персонажей картины.

Перед Пифагором сидит гордого вида мужчина, участвующий в дискуссии и указывающий на книгу, которую он держит раскрытой на колене. Нога его опирается на кусок мрамора. Трудно определить, кто это: Парменид, которого Платон называл «почтенным и вместе с тем ужасным», или Эмпедокл, защитник орфическо-пифагорических теорий. Кто бы он ни был, Рафаэль выписал мощное тело, двигающееся с удивительной энергией, – единственный учитель, рот которого открыт для изложения его идей. Волосы этого человека всколыхнулись от резкого движения. Переливающиеся цвета его одежд – самые изысканные на всей картине, ткань более мягкая, чем на миланском эскизе.

В ходе написания фрески Рафаэлю удалось постепенно придать персонажам больше шарма.

Вражда гениев

Человек, сидящий возле предполагаемого Парменида, представляет собой настоящую загадку. В эскизе, хранящемся в Амвросианской пинакотеке, этот мужчина, разместившийся на нижней ступеньке лестницы, опершись локтем на кусок мрамора, отсутствует. В первоначальном варианте действие разворачивалось на пустом подиуме, который должен был позволить взгляду подняться к фигурам Платона и Аристотеля. Но Рафаэль изменил план и добавляет этого персонажа, по всей видимости, в последний момент, когда фреска была уже почти закончена. Странное и смелое решение, потому что художнику пришлось снять часть штукатурки, рискуя повредить всю фреску. Он начал работать над этим участком с нуля и очень быстро создал новую фигуру. Очень необычное решение, скорее всего, ставшее результатом долгих терзаний. Если поверить тем, кто утверждает, что черты этого персонажа напоминают Микеланджело Буонарроти, то история становится еще интереснее. В самом деле, это единственный персонаж в современной одежде: сапоги с подворотом под коленом никак не вяжутся с античной модой, да и монашеской туники с широким воротником тоже больше ни на ком нет. В нем многие узнавали греческого философа Гераклита, главного мизантропа среди интеллектуалов Античности. В свете этого объяснения, если и впрямь Санти решил запечатлеть Буонарроти, в прочтение картины добавляется забавная нотка.

Некоторые утверждают, что дополнить «Афинскую школу» данью уважения к Микеланджело попросил Юлий II, увидев среди персонажей Браманте и Леонардо. Рафаэль выбрал самый свободный участок фрески и изобразил персонажа в позе, отдаленно напоминающей позу пророка Исайи с расписанного флорентийским художником потолка Сикстинской капеллы, часть которого была закончена в 1511 году. Кто-то говорит, что его урбинский коллега остался под глубоким впечатлением от этой работы и с удовольствием согласился дополнить свою картину такой цитатой. Но вполне вероятно, что у Рафаэля были совсем иные намерения.

Хотя Гераклит и в самом деле сидит в той же позе, в которую Буонарроти часто усаживал своих персонажей, со скрещенными ногами и повернутым торсом, Санти представил фигуру совсем в ином свете, чем на картинах Микеланджело, – без всякой гордости и изящности. Глубоко задумавшись, изображенный мужчина набрасывает несколько строк довольно жалко выглядящим пером, как если бы делал что-то, чего ему совсем не хочется, а вовсе не стремится изложить собственные идеи. Его щека, опущенная на руку, сморщилась от этого жеста – чтобы подчеркнуть устало склонившуюся голову, подпираемую сжатым кулаком. Это склочный, мрачный, замкнутый в самом себе и изолированный от всех остальных человек. Очень сомнительная дань уважения великому Микеланджело…