Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…»)

Точно так же, как не знаю: выходила ли она в действительности замуж за семидесятилетнего миллионера-садиста-психиатра из Швейцарии и жила ли там несколько лет, без страховки гоняя на мотоцикле по тихим улочкам Лозанны. Так она объясняла свое отсутствие в московской тусовке. Потом, по ее словам, там стало безумно скучно, тогда она вернулась на родину, где ее уже прочно забыли. Ну и пришлось выйти на Тверскую, кушать-то надо… По крайней мере, так она сама рассказывала, правда ли – не знаю. И даже не задумываюсь, был ли ее настоящим отцом до сих пор знаменитый советский поэт-архитектор…

Я видел ее паспорт, в действительности ее фамилия была “Торбина”. В действительности… А что для нее значила эта наша действительность? Ведь в том мире, в котором она ЖИЛА, все было по-другому, потому что она в это верила!

Именно в этом, ее собственном, мире и рождались удивительные стихи, которые сделали восьмилетнюю девочку из Ялты всемирной сенсацией. А поживился на этой сенсации не один десяток паразитов от культуры как по эту сторону границы, так и по ту, ведь перестройка же, гласность же, новое же мышление!

С девочкой носились как с писаной торбой (ведь она была Торбиной! – А.Р.), возили на семинары, симпозиумы, фестивали, а там – кавалеры, шампанское, красивая жизнь… И вдруг стихи прекратились. Они просто высохли, как загаженный родник. Тогда и стала она вместо стихов писать свою собственную жизнь, смотря на нее со стороны. Писала наотмашь, без исправлений и планов, зато с безумными и бессмысленными друзьями, приносившими с собой светлую радость общения и добрую дюжину разнообразных пороков.

Наверное, она просто родилась лет на восемьдесят позже, чем должна была, для того чтобы стать одной из легенд великого Серебряного века нашей литературы. Они ведь тогда тоже писали свою жизнь, только жизнь была другой, без бомжей, нашедших приют у батареи на кухне, без отключенного за неуплату телефона, без правильных людей, с удовольствием смаковавших формулу “бывший поэт”…

Она мне показывала тот балкон в своей комнате, через перила которого один раз перелезла и опустила руки. Показывала просто, без экзальтации, как бы объясняя, что все остальное, происходящее вокруг сейчас, это так – мелочи.

После того как ее буквально собрали по частям, самой большой мечтой для нее стала возможность заработать много денег и сделать “пластику” тех страшных шрамов, которые остались на роскошном теле, в начале 90-х позировавшем для “Плейбоя”…

Наш роман прожил пару месяцев (Миров при встрече называл февраль – май 1998 г. – А.Р.). К психологическим затратам такого уровня я готов не был и понял: еще несколько дней, и я уже сам сойду с ума. А как можно воспринимать ситуацию, когда входишь в комнату и видишь, что девочка, раскрыв окно, сидит на подоконнике четырнадцатого этажа, пьет пиво и болтает ногами?

Она была готова к расставанию. Отхлебнув глоток своей любимой “Балтики № 6”, она хмыкнула: “Ну, вот опять ты, Ника Георгиевна, все просрала!” Мы дружили еще несколько лет, хотя какая, к черту, дружба, если отказаться от бутылки она не могла, а после пары глотков становилась просто невменяемой.

Но, Господи, как же она любила людей! “Отдать последнюю рубашку” для нее было не образным выражением, а будничной нормой поведения! Для людей, окружавших ее в последние годы, к сожалению, нормой же было эти рубашки принимать.

Несколько раз мы с друзьями пытались помочь ей сделать новый рывок. Был готов план ее автобиографической книги, а в “Новой газете” “заряжен”» ее поэтический портрет, но она сама не разрешала публиковать старые стихи, постоянно обещая новые: “Погоди, они вот-вот прорвутся, сейчас, скоро, я уже чувствую!”»

К сожалению, не прорвалось ни тогда ни потом. До стихов ли было Нике, если нечем было уплатить за давно немой телефон и квартиру, в которой, по свидетельству Мирова, был снят и продан паркет, когда не на что было опохмелиться? Да и есть было нечего. Правда, считается, что писатель лучше творит, когда голоден. Это так и не так, ибо, кроме пищи для ума, нужна пища для желудка. Отмечу, что Миров и после расставания с Никой поддерживал ее и помогал ей. По его свидетельству, у Ники в квартире жило большое количество людей, которых жены выгнали, и кормить приходилось всех. Люди были очень хорошие, пока не начинали пить. После Ники двое ушли в завязку, создали семьи. «Когда у нас возник, что называется, роман, – рассказал он Надежде Арабкиной, – выяснилось, что кормить нужно человек шесть бомжей. Не знаю, где она их находила, – подозреваю, что у гастрономов. И в то же время она постоянно ждала, что стихи вернутся».

«Как-то припадок вдохновения, – вспоминает Сергей Геннадьевич, – случился при мне. – Она вдруг замолчала, схватила бумагу и начала быстро-быстро писать. Написала четверостишие и прочла его вслух. Это не было прорывом в космос, но был достаточно самостоятельный образ, сильный, яркий, который вот сейчас возник. Сразу после прочтения Ника разорвала лист. Если бы знал, что надо было написанное ею запомнить…»