Тайный дневник Натальи Гончаровой

Моя жизнь больше мне не принадлежит – судьба вырвана у меня из рук, – я предвижу иную жизнь, возможности которой я не исчерпала. Меня снова охватила давняя страсть и мания отождествлять себя с моими героинями, отныне я принцесса Клевская, и я отказываюсь уступать Жоржу Дантесу, он же герцог Немурский; принц Клевский, он же Александр, отличается той же подозрительностью. Я тоже по-своему добродетельна. Доведу ли я своего супруга до смерти от ревности?

Вы должны знать: когда мысль женщины начинает бить ключом, вспенивается, становится рекой, потом бурным потоком, когда она выходит из берегов, обрушивается и сносит все на своем пути, тогда мужчины более не существуют, они сметены, как соломинки! Я чувствую, как в глубине моей души поднимается слепая сила, и, несмотря на все давление общества, на все запреты, я более не желаю мириться с той жизнью, которую вы мне навязываете! Меня охватило опьянение свободой и, как Цезарь, я хочу перейти свой Рубикон!

Я вас сердечно целую.

Ваша Наталья

34. Последнее путешествие

В среду 27 января 1837 года в семь часов утра Александр Сергеевич Пушкин, кумир России, встал в прекрасном расположении духа и напевал, расхаживая по дому. Почему именно в тот день он не надел кольцо, которое считал своим талисманом? Он же всегда носил его.

Кольцо было из золота, с восьмиугольным сердоликом; на нем была выгравирована загадочная надпись на древнееврейском: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенно его имя». Эту печатку подарила поэту графиня Воронцова, когда они вынуждены были расстаться. У графини осталось такое же кольцо, которым она запечатывала на красном воске свои письма Пушкину.

Вопреки обыкновению Александр весьма умеренно позавтракал, заявив, что он и так прекрасно себя чувствует. Он мурлыкал старинную песенку, которую когда-то часто напевала его любимая няня Арина Родионовна.

Позвал своего верного Никиту, чтобы спросить совета: он хотел выбрать самый красивый редингот из своего гардероба; надел прекрасную рубашку из китайского шелка, которую я подарила ему на тридцать седьмой день рождения; с распахнутым воротом, она открывала его чисто мужскую волосатую грудь. Повязал свой вечный кашемировый белый шарф, который друг привез ему из Монголии; будучи фетишистом, он никогда с ним не расставался. Он любил завязывать его совершенно особенным образом, в некой «небрежно-тщательной» манере, что придавало ему романтический вид наподобие Байрона, его любимого поэта. В последний раз глянул на себя в зеркало, удовлетворенно себе подмигнул, бросил взгляд на сверкающие сапоги, которые подготовил Никита, попрыскал на себя лавандовой водой, своими любимыми духами, которые специально выписывал из Афганистана, и затем покинул дом.

Он, кто никогда особо не прихорашивался, выходя в город, сегодня преобразился – вырядился, как если бы отправлялся на официальную церемонию. Перед каким-либо важным событием на него всегда нападала неодолимая потребность все раскладывать по местам, лишь бы избавиться от нервной трясучки: он конвульсивно переставлял и протирал каждый предмет, чтобы через несколько мгновений вернуть его на прежнее место. Я назвала эту забавную фобию «манией уборки»; она овладевала им каждый год, обычно ближе к Пасхе.