Тайный дневник Натальи Гончаровой

Откровенно говоря, я бывала несправедлива и напрасно сердила его; хотя я не слишком увлекалась поэзией, мне нравился ритм его творений: текучая музыка его коротких и острых стихов была поразительна. В трех-четырех словах он описывал пейзаж, сцену, атмосферу; Александр, как истинный художник, несколькими мазками передавал то, что было в них главным, а следовательно – невыразимым.

Однажды вечером мы поздно возвратились из театра; едва зайдя в дом, Александр устремился в свой кабинет, словно что-то там позабыл.

– Вас что-то беспокоит, Александр?

– Нет, нет, но у меня мелькнула одна мысль для моего романа, и я немедленно хочу перенести ее на бумагу…

Я подождала, пока он закончит, и сказала:

– Любопытно, вдохновение – это как мучащая жажда! Верно?

– Именно так, Наталья Николаевна, я увидел своих героев; иногда они отказываются говорить со мной на протяжении долгих часов, а то и дней.

– Как странно, а я-то полагала, что писатель, напротив, порождает своих персонажей, лепит их и управляет ими по своему усмотрению: может заставить их исчезнуть, умереть или же, в случае необходимости, дабы не разочаровывать читателей, воскресить!

– Нет, нет, Наталья, что до меня, то я лишь даю им рождение, но они ускользают от меня и не желают подчиняться моей власти. Я оставляю их свободными, чтобы они проявили свой характер, утвердили свою индивидуальность, проявили свое воображение; я всегда испытываю к ним сентиментальное влечение.

Что же касается женщин, я стараюсь не делать их слишком обольстительными, чувственными или вольными, я слежу за их поведением: конечно, пусть будут влюбленными и страстными, но они должны избегать избытка неверности. Короче, почти во всех своих произведениях я вынужден многое вымарывать!

И однако, как ни странно, мне случается испытывать ревность к героине, которую я создал! В поэме «Полтава» я вообразил, что ослепительная Мария Кочубей, по натуре скромная и сдержанная, безумно влюбляется в Мазепу, человека для своей страны легендарного, но в летах. Чем реальнее я его делал, тем больше ему завидовал; я правда не понимал, что притягательного могла в нем найти обворожительная Мария! Я любил Марию; как мое чадо могло обманывать меня с этим дряхлым стариком?

Сходное ощущение посетило меня, когда я проводил ночи с Онегиным, Татьяной и Ленским. Этот самодовольный, претенциозный хлыщ Онегин посмел пренебречь прекрасной, чистой и наивной Татьяной – сама мысль была мне непереносима. К тому же я предполагал, что он окажется существом бессердечным с задатками безнравственного убийцы.

Не знаю, испытывают ли то же самое мои собратья по перу, но я быстро проникаюсь сочувствием или антипатией к моим героям; это и неразумно, и не профессионально, но меня так поглощает атмосфера, которой они дышат, что я невольно чувствую с ними почти родственную связь.

Мои персонажи без колебаний вмешиваются в мои разговоры, они противоречат мне, особенно женщины… больше того, они даже позволяют себе высказывать критические замечания о собственных ролях! Они утверждают, что в подобной ситуации никогда бы не сказали ту или иную реплику.

И я осознаю, что в приливе предвзятости иногда набрасываю шарж на персонажей, которых встречаю на балах. А ввиду того, что я все чаще бываю при дворе, мне приходится близко общаться со сливками высшего света; я тщательно стараюсь не выставлять напоказ их изъяны и пороки; отныне я пытаюсь продвигаться в маске, опасаясь, что иначе меня обвинят в том, что я пишу зашифрованные романы, этакие romans à clés.

Должен признаться, Наталья, что мне случается проявлять крайнюю осторожность в своих писаниях, приходится прибегать к чему-то вроде самоцензуры, я кромсаю сам себя из страха, как бы кто-либо из родных или же друзей не узнал себя в изображении, а то и карикатуре, которые я создал.

Вы и представить себе не можете, что значит груз подобного тиранства, это моя вечная боль. Прежде чем что-либо опубликовать, я должен удовлетворить обычную цензуру, полицию генерала Бенкендорфа и капризы императора, который к тому же даже не читает моих произведений, а слепо доверяет своим советникам. Даже мой верный друг и ангел-хранитель Василий Жуковский советует мне смягчать свои творения. На свой манер он пытается заткнуть мне рот этой якобы отеческой опекой; что до императора, он требует, чтобы я был близок к нему, все ближе и ближе, ибо так легче контролировать меня и душить; и оба стараются, с самыми добрыми чувствами, разумеется… подрезать мне крылья!