Тайный дневник Натальи Гончаровой

Да, я была кокеткой; мужчины и женщины и ревновали, и завидовали, восхищались и ненавидели, соперничали и сдавались. Я отстаиваю эту честь, эту легкость, эту поверхностность. Когда я слышу это слово, мне на ум сразу же приходит роман Бальзака «Герцогиня де Ланже», одна из героинь которого говорит:

– Кокетка… Я ненавижу кокетство. Быть кокеткой, Арман, это значит обещать себя многим мужчинам, но не отдавать себя; отдавать себя всем – это распутство!

Но меня привлекало не столько удовольствие от покорения, сколько власть над мужчинами, которую я приобретала. На все мудреные вопросы, которые я себе задавала, и фальшивые объяснения, которые придумывала, существовал единственный ответ: как и у всех женщин, моим истинным страхом была просто боязнь постареть. Меня снедали тревога и беспокойство: вдруг я перестану существовать во взглядах других, ведь я твердо знала, что от этого зависит моя жизнь.

Александр не обращал на меня внимания и очень мало говорил со мной; я искала места, где получу признание. Я так надеялась, что Александр оценит меня не только как предмет постельных утех или парадный аксессуар! Мало-помалу обольщение стало для нас обоих привычкой.

Я была музейной картиной, которой люди приходили полюбоваться, которую разглядывали, но не трогая, не прикасаясь! Я служила чем-то вроде вечной восковой куклы, которую мой гениальный муж выгуливал и демонстрировал, к своей вящей славе победительного Дон Жуана… Вместо «выгуливал» и «демонстрировал», мне бы следовало сказать «выставлял напоказ».

Я была добычей, которую он заполучил и которой теперь кичился. Я была неиссякаемым источником его наслаждения, которым он провоцировал общество. Это меня не смущало, было даже забавно ловить людоедские взгляды мужчин и женщин… Они были моим зеркалом, моим сознанием. Я забывала их очень быстро, в тот самый момент, когда переступала порог, выходя из зала для танцев. Однако они выковывали мое существование, в тот момент я чувствовала, что возрождаюсь. Едва прибыв на бал, я становилась предметом всеобщего внимания и комментариев по поводу моего нового туалета. Это было подобно раздвоению личности: из дома выходила просто Наталья, а в зале появлялась Наталья Николаевна Пушкина.

Пародируя философа Декарта, я могла бы написать: «Я обольщаю, следовательно, я существую!» Я поистине это смаковала; я обожала момент, когда мой воздыхатель терял почву под ногами. Заставить мужчину выйти из душевного равновесия – вот в чем заключалась моя наивысшая радость; я видела, как рушилась его уверенность в себе, словно хрупкий карточный домик. В сущности, моя притягательность питалась желанием другого; разве не в этом сама суть кокетства?

Удовлетворение собственного желания не было моей целью, как у других женщин… Главное заключалось в самой игре, в том, чтобы делать вид, будто вот-вот…

Придворное общество предоставляло мне необъятное поле действий для подобных чувственных экспериментов…

На балах и в салонах женщины осыпали Александра восторгами и комплиментами; ему это приносило нескрываемое удовольствие. Он не только был гением, но и… сам считал себя таковым!

Кстати, разве он не написал:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.

Между прочим, некоторые дамы никогда не читали его стихов, но, воздавая ему почести, надеялись и сами быть прославлены на свой манер… этим вечным Казановой.

Объективности ради скажу, что, если некоторые его стихи были чудом чувствительности и музыкальности, другие оставались банальными и не заслуживали восхвалений низких льстецов. С другой стороны, многие мужчины спешили к нему с поздравлениями, чтобы почувствовать собственную принадлежность к его кругу; появиться рядом с Пушкиным означало почти что заслужить медаль или диплом интеллектуала; обреталась возможность сказать: «Ах да! В ту пятницу вечером Александр прочел нам свое последнее творение, это было боже-е-ественно!»

И тем не менее он по-прежнему пребывал в уверенности, что все поэтическое мне чуждо. И был недалек от истины, хотя меня глубоко тронула мучительная жалоба Татьяны. Я хотела высказать это Александру самыми простыми словами, но эти слова показались мне слишком бесцветными по сравнению с тонкими рассуждениями его любовниц или ученых подруг, таких как Анна Керн, Александра Россети или Долли де Фикельмон, с которыми я не могла соперничать.