Тайный дневник Натальи Гончаровой

Как сверчок – таково было его прелестное лицейское прозвище, – скачущий от одного очага к другому, он прыгал от женщины к женщине. В каждой из них он хотел открыть новые качества, новый человеческий пейзаж; каждая женщина была для него чем-то новым, неизведанной землей, он желал и ждал потрясения; в идеальную женщину он больше не верил, но всякий раз надеялся…

Санкт-Петербург, Москва – вся Россия была для Александра огромным эдемским садом, усеянным цветами, один притягательнее другого. В растерянности он не знал, какой сорвать раньше, на каком остановиться… если можно так выразиться! Двигала ли Александром сосущая пустота, которую следовало заполнить, как другими – погоня за невозможным счастьем, если только это не было избытком жизненных сил, излишком энергии? Его переполняла жизнь, горячность и страсть. Он испытывал бешеную потребность давать и отдаваться самому; мне было трудно не позволить захлестнуть себя этому бурному неиссякаемому потоку. Когда он любил, играл ли он? Я так никогда и не смогла это понять. Думаю, он был искренен, проблема в том, что он был искренен всякий раз и с любой!

Дельвиг, большой его друг, рассказал мне, что в юности Александра считали неким денди. Учитывая неблагодарные внешние данные моего Саши, подобное представление о нем меня удивляло. На самом деле позже я обнаружила, что под «дендизмом» понималось лишь нечто вроде «aristocratie du paraître»[32]. Трудно представить что-то более чуждое характеру Александра, ненавидевшего все поверхностное. Злые языки вроде Булгарина (не к ночи будет помянут) утверждали, что он желал походить на своего кумира Байрона. Оба поэта пленяли воображение – один своими скандальными шокирующими выходками, другой своими любовными провокационными похождениями; однако Александр вполне мог бы отнести к себе слова Лермонтова:

Нет, я не Байрон, я другой…

Тогда почему же в Александре видели денди? Если истинный денди уделял преувеличенное внимание внешнему виду, например одежде, то Александр, напротив, с удовольствием расхаживал по улицам в нарядах прошлого века… Он отращивал ногти, пока они не становились похожими на когти тигра, и носил прическу, скорее напоминавшую гриву льва! Он обожал провоцировать благонравных граждан, ужасать любого и шокировать буржуа. Единственной чертой, роднившей его с классическим денди, было постоянное стремление к оригинальности; оно проявлялось и в выборе тем и персонажей. Как мне кажется, мой Саша был «денди в Любви», исповедующим культ красоты.

Что же его завораживало в момент обольщения? Без сомнения, то сверкание молнии, которое он порождал в сознании желанной женщины. Стоило ему преуспеть, и страстное желание исчезало. И это торжество было для него бесконечно дороже монотонности длительной любовной связи, неизбежной череды наступающих утр. Едва он видел, как глаза красавицы затуманиваются, а взгляд уходит вдаль, готовый томно угаснуть, как немедленно прекращал свои маневры; его интерес перемещался на что-то иное, почему бы не на двух восхитительных юных девиц, стоящих вон там рядом с родителями? Александр пополнял свою маленькую коллекцию, упиваясь и наедаясь, осмелюсь так выразиться, но никогда не пресыщаясь амурными историями. Он напоминал мне греческого бога Кроноса, пожиравшего потомство своей супруги Реи из страха, что однажды один из детей свергнет его с трона и займет его место. А Александр проглатывал детей Эроса, и наверняка по сходным причинам – боясь, что однажды действительно влюбится. Женщины были для него бесценным источником наблюдений; его воображению оставалось только создавать героинь, выпархивающих из-под его пера.

У нас с ним было совершенно различное представление о том, что такое обольщение, но равно трагичное для каждого из нас. Целью Александра было простое потребление, едва ли более серьезное, чем если бы он размышлял над метафизической проблемой.

Для меня все представало более смутным. Я создала себе образ идеального мужчины, средоточие всех качеств литературных героев: сверхчеловека из русских сказок, романтических персонажей французских романов, которых я начиталась, короче, образ несуществующего мужчины! Он был как несбыточное счастье, все о нем говорили, но никто его никогда не видел. Вначале это было салонной игрой, которой все увлекались и которую одобрял двор, – некой формой светских отношений, где каждый старался блеснуть искусством делать и принимать комплименты, изящно сплетенной словесной эротикой. Но впоследствии салонная придумка, отражающая желание нравиться, превратилась в потребность.

Я хотела «exister»[33], в этимологическом смысле этого слова: «ex-sistere», «быть вне своего существа». Должна признаться, что желание вызывать восхищение склоняло меня скорее к тому, чтобы Казаться, а не Быть.

Именно поэтому мир балов был дьявольским, он был миром иллюзий, где очень быстро исчезало понятие ценностей. Эта избыточная роскошь, показной блеск, преувеличенная парадность кружили мне голову не меньше, чем вальсы и мазурки!