Тайный коридор

Они стали расходиться на ночь по разным комнатам. Встречались теперь только за кухонным столом (кто раньше приходил с работы, тот и готовил) да в коридоре. К своему удивлению, Алексей вдруг обнаружил, что в принципе может обходиться без секса с женой. Чувство голода возникает не от полного отсутствия еды, а от ее слишком малого количества. Когда была еще неопределенность, когда он еще ждал от Натальи знака, он мучился желанием, а когда они стали спать порознь, пришла определенность и принесла облегчение.

Но это было мнимое облегчение, затишье перед катастрофой. Женщины устроены по-другому. В глазах Натальи появился недобрый голодный блеск. Вот этого момента никак нельзя было упускать. Но Алексей теперь редко глядел ей в глаза. Однажды в его комнате резко распахнулась дверь, быстро вошла жена, благоухая духами (хотя была в домашнем халате), и, не говоря ни слова, потянулась через его плечо за какой-то книгой на верхней полке. Полы халата разошлись, сверкнуло голое тело. Поправлять халат она не стала. Ее ошеломлявшая в своей неожиданности нагота была в двадцати сантиметрах от носа Звонарева, сидевшего за письменным столом. Такого знака ему было бы вполне достаточно, когда они еще спали в одной постели. Теперь же, чтобы выйти из анабиоза определенности, требовалось большее: чтобы жена обняла его, взъерошила волосы или что-то в этом роде. Он сидел и ждал, что будет дальше. А дальше Наталья достала книгу, положила ее на стол, медленно, не глядя на него, запахнула полы халата, завязала поясок и, презрительно покачивая бедрами, ушла к себе.

«Ну что же, – подумал тогда Алексей, – лед тронулся! В следующий раз она будет поласковей. Я ведь не воробей, чтобы хватать крошки на лету!»

В следующий раз была суббота, когда Наталья впервые отправилась «к подруге» и вернулась поздно ночью. Отношения уже были не такие, чтобы спрашивать, как зовут подругу и какой у нее телефон. Да и скоро в этом отпала нужда. Как-то ночью, в субботу или воскресенье, под окнами скрипнули тормоза, чмокнула дверца автомобиля, выпустив из салона залп стереомузыки. Звонарев выглянул в окно. Внизу, у освещенной иномарки, стояла Наталья и молодой, розовый, как поросенок, мужик в замшевой куртке. Мужик по-хозяйски держал его жену за талию и целовал в шею. Наталья запрокинула голову и смотрела прямо в глаза Алексею.

В этом взгляде он прочел обещание новой жизни – жизни адской. Ей было за тридцать, ему – под сорок. Она стала женщиной в его объятиях, а теперь спала с другими. Он любил ее, даже когда она была похожа на свою мать и говорила, что он дятел деревянный. Но теперь в его душе не было сил на прощение.

Почему же они не разъехались, продолжали жить под одной крышей? Ответа на этот вопрос не знали ни он, ни она, а может быть, и знали, да боялись себе признаться.

* * *

Докурив сигарету, Алексей сел за стол и включил компьютер. Когда значок песочных часов исчез с экрана, он привычно подвел стрелку мыши к ярлыку «Мои документы».

Все, им написанное за последние два года, находилось здесь, за этим крохотным ярлычком, открывалось двойным щелчком мыши. Кроме этих треклятых «документов» ничего в его жизни больше не было.

Звонарев вошел в литературу с книгой своих страшноватых медицинских рассказов. Ее никогда бы не напечатали ни при Брежневе, ни при Андропове, ни при Черненко, а при Горбачеве – пожалуйста, да еще в комсомольском издательстве. Но если бы хоть несколько подобных рассказов – вовсе даже не книгу! – опубликовали при Брежневе или Андропове, громкая слава Звонареву была бы обеспечена. А в конце 80-х годов беспощадных книг на запретные прежде темы выходило уже много, и имя Звонарева затерялось среди прочих имен, упоминаемых в обзорах через запятую. Один критик, правда, сравнил книгу с «Записками юного врача» Булгакова. («Напишет ли Звонарев “Мастера и Маргариту”?» – спросил он в конце обзора.)

Впрочем, сам Алексей уже невысоко ставил свои страшилки и со времен Литинститута их не писал, вернувшись к философской прозе. В рукопись книги он включил все: от низкого жанра до высокого. Какого же было его удивление, когда он понял, что редакторы перестроечного комсомольского издательства предпочитают страшилки и бытовую мистику! От остального они избавились, мотивируя сохранением цельности замысла и композиции. И приклеились после этого к Звонареву ярлыки: то ли он молодому Булгакову подражает, то ли молодому Хемингуэю, то ли Набокову, то ли Кортасару… Но особенно обижаться на критиков не приходилось, потому что и впрямь непонятно было по этой книге, в какую сторону развивается Алексей как писатель.