Так было. Бертильон 166

Старушка пустилась следом за ней. Догнав Софию, она пошла рядом, не отводя от ее лица любопытных глаз.

— Ну, это еще недолго.

— Что? — возмутилась София и повернула к старухе побледневшее от усталости и негодования лицо.

Та рассмеялась. Ее смех был похож на шелест сухих листьев.

— Вы, наверное, тоже думаете, что я сумасшедшая. Все так думают. И люди Масферрера, и священники в церкви Долорес, и все старые негритянки.

София почувствовала, как по ее коже забегали мурашки. Поперхнувшись тихим смешком, старуха продолжала:

— Вам еще хорошо. Вы ищете мужа и начали искать только сегодня. А я уже сто двадцать один день ищу Бебо. Ему сорок два года. Он торгует хлебом, это мой сын, Ему сорок два года и сто двадцать один день! — Казалось, она гордится тем, что ищет сына так долго и что это сын, а не муж. — За все эти дни ровно сто двадцать один раз я ходила в казарму Монкада, в полицейский комиссариат Троча, в канцелярию губернатора и в казарму проклятых масферрерцев. Вы не искали мужа в пожарной команде?

София остановилась и с надеждой посмотрела на нее. Старушка тоже остановилась.

— В пожарной команде? — спросила София.

— Все может быть… На днях Бебо должен объявиться.

София пошла дальше. Не прекращая говорить, незнакомка шла следом.

— Есть люди, которые пропадали одиннадцать месяцев. Одиннадцать месяцев! Триста с лишним дней. И однажды… пропавший оказывается дома, сидит в качалке и читает «Диарио де Куба»! Был в Сьерре или в полиции. Или в казарме Монкада. Они ведь никогда не признаются, что задержали того, кого вы ищете. Говорят: «Нет», — а он у них в подвале. Собаки!

София вздрогнула и оглянулась.

— Ради бога, не говорите так громко, — попросила она.

— Какое это имеет значение! Пусть они делают со мной что хотят. Иногда пропавшие объявляются в Сан-Педрито или на холме Колора́. Исклеванные стервятниками, но объявляются. А что? Можно объявиться и так. Хуже, когда совсем исчезают, как Бебо. Сто двадцать один день! Бебо. Не забудете?

— Нет.

София почти бежала, стараясь отделаться от старухи и от ужаса, который та внушала своими зловещими рассказами.

— Завтра исполнится сто двадцать два дня, — продолжала между тем старуха. — Если вы моей закалки, мы еще увидимся.

Внезапно она остановилась, потом, круто повернувшись, быстро засеменила обратно.

София, не оглядываясь, не поднимая головы, еще плелась.

— Сто двадцать один день! — шептала она. — Боже мой! — Она перекрестилась и поцеловала пальцы, сложенные крестом. Но крест, давивший на ее плечи, стал еще тяжелее.

Женщина подошла к дому, теряя последние силы. Сдерживаемые рыдания уже готовы были вырваться наружу, и она хотела только, чтобы это случилось в комнате. Открыв дверь, София замерла на пороге. В качалке, среди поваленной и поломанной мебели, с растерянным лицом сидел муж.

Все ее горе вылилось в истошном крике, и она без чувств рухнула на пол.

Карлос Эспиноса лежал в своей комнате на железной кровати. Лежал одетый, сжав руками железные прутья спинки.

Это был один из двух свободных вечеров в неделю. Юноша решил провести его дома и отдохнуть. Вот так, в постели. Растрепанные волосы свесились на лоб, глаза устремлены в потолок, где сквозь рассохшиеся доски поблескивало оцинкованное железо крыши.

Вечер был душным и тихим. Тишину нарушал лишь равномерный скрип качалки, доносившийся из соседней комнаты, где находилась мать. Она шила, когда он шел к себе. Сейчас, наверное, тоже шьет.

— Бедная моя… — прошептал он.

В горле запершило, и, закрыв глаза, он еще сильнее стиснул руками железные прутья. Что с ней будет? Она сойдет с ума от горя, если с ним что-нибудь случится. А ведь нельзя быть всегда таким везучим. В один прекрасный день это может кончиться. Мать узнает, что он был революционером, лишь получив известие о его смерти. Сможет ли она пережить это? «Карлоса нашли в Чичарронес с двадцатью пулями в теле, замученного, исклеванного стервятниками». Отчего так сжимается сердце? Стервятники исклюют даже кости… Но ведь все умирают, так или иначе… Бедная мать, он давно не говорит ей правды.

Карлос болел душой и за отца, но по-другому. Ему было жаль старика, такого простодушного и робкого, старавшегося ничего не замечать. А ведь было время, когда отец боролся против Мачадо… Обоих жалко. Оба гордятся своим сыном, оба считают его «таким хорошим», «таким тихим, таким серьезным». Если бы они к этому еще прибавили: «Такой фиделист». Нет, узнай родители о нем все, они бы пришли в ужас. Он не мог остаться в стороне от Движения 26-го июля. А они едва ли одобрили бы это, не в силах побороть родительский эгоизм. Как-то он услышал разговор матери с соседкой. «Его друзья — это мы с отцом, — сказала мать. — Так-то лучше, ведь нынешняя молодежь только и занята тем, что швыряет бомбы да стреляет».