Такая долгая жизнь. Записки скульптора

Меня, Гришу Шлифенсона и Юру Бомара так же вызвали повестками, но за несколько дней до этого мы трое пошли на призывной пункт, который находился в Доме искусств на Невском проспекте, и подали заявление с просьбой зачислить нас добровольцами. Нам отказали, так как нам не исполнилось восемнадцати лет. Тем не менее нам через несколько дней прислали повестки из военкомата, и мы были рады этому. Мы хотели попасть на фронт осознанно. Это была не просто мальчишеская романтика, хотя нельзя отрицать и ее. Но было принципиальное различие между нами и теми немцами, которых силою загоняли на войну, или даже теми немцами, которые сознательно — вероятнее всего, в результате нацистской пропаганды — стремились покорить весь мир.

Мы не хотели воевать. Мы только хотели отстоять свою, может быть, не очень богатую и не очень счастливую жизнь. Даже те русские, которые были вынуждены покинуть родину и жили в эмиграции за границей и у которых не было основания любить советскую власть, стали на сторону тех, кто защищал их бывшую родину от нацистской Германии.

Во время войны я не делал никакого различия между немцами. Они все были для меня нашими врагами. Я был убежден в этом, поскольку видел на дорогах войны бесконечное количество уничтоженных деревень, от которых остались лишь печные трубы. Когда мы, продвигаясь вперед, находили на карте следующий населенный пункт и шли туда с надеждой отдохнуть, то, как правило, встречали там только несколько несчастных женщин с детьми, ютящихся в наспех вырытых землянках.

Я видел остатки концентрационного лагеря Клоога в Эстонии. Когда мы вошли туда, то застали еще не успевшие сгореть до конца штабели, состоящие из обгорелых человеческих тел, переложенных бревнами. Это было страшное зрелище. Тяжелый запах сгоревшей человеческой плоти ощущался за несколько километров от лагеря.

Часто, разжигая костер в снегу, чтобы вскипятить воду, мы обнаруживали под растаявшим снегом тело нашего погибшего солдата. Я видел почти в каждой сожженной деревне или в разрушенном городе убитых горем матерей — не в документальных фильмах, а наяву. Я видел замерзающих и падающих от голода людей на улицах блокадного Ленинграда.

В середине декабря сорок первого года начальник штаба нашего полка послал меня с пакетом документов в другую воинскую часть. Я шел по занесенному снегом Невскому проспекту, шел, еле передвигая ноги от голода. Передо мной шел мужчина, закутанный в немыслимые одежды. Через несколько шагов он зашатался и упал. Я пытался помочь ему подняться, но сумел только прислонить его к стене дома. Когда я возвращался, его уже присыпало снегом. Он был мертв. А 21 декабря меня самого со второй стадией дистрофии отправили в госпиталь. В палате, куда меня поместили, лежали на обычных носилках человек двадцать солдат с дистрофией второй и третьей степени.

За ночь умирало от голода три-четыре человека.

Умерших выносили из палаты и сбрасывали в холодное подвальное помещение.

Когда, держась за стены, я проходил мимо всегда открытой в темный подвал двери, то слышал раздававшиеся оттуда стоны. Чувства притупились, и стоны умирающих среди трупов не производили жуткого впечатления. Ночью приезжали грузовики, и изнемогавшие от усталости санитары забрасывали окоченевшие трупы в открытый кузов.

Все это я видел собственными глазами.

Можно представить себе, что испытывает человек во время бомбежки или артобстрела, можно описать чувства человека, поднимающегося из окопа в атаку во время пулеметного огня, но никакими словами нельзя описать то, что он чувствует во время голода. Это можно понять, только испытав самому.

Как же я мог иначе относиться к немцам после всего пережитого и увиденного во время четырех лет?

Итак, в декабре сорок первого года я попал в госпиталь.

После госпиталя, в котором я провалялся с середины декабря 1941 года по январь 1942 года со второй степенью дистрофии, меня перед отправкой на фронт направили в 47-й запасный артиллерийский полк, расположенный вблизи Токсова.

На основании рапорта начальника караула меня за разгильдяйство и постоянное нарушение дисциплины с треском отчислили из школы младших лейтенантов, в которой я проучился всего пять дней. Если бы не отчислили, быть бы мне всю жизнь военным, а не скульптором. Как и почему меня отчислили из этой школы, я уже рассказывал.

И вот, как скульптора, меня командировали в ГДР. Возможно, что, если бы я был военным, меня тоже могли бы послать в составе советских войск в ГДР. Но вряд ли бы такая командировка имела интересное продолжение. А так я вылепил пять портретов, которые потом экспонировались на Всесоюзной выставке в Москве, и на следующий год, как я уже говорил, нас пригласил Вайдауэр в свой охотничий домик и во время обеда произнес тот самый тост с предложением подумать над проектом памятника Ленину для Дрездена, которое я не принял всерьез, а вернувшись домой — начисто забыл.

И вдруг месяца через два я получаю телеграмму от обер-бургомистра Дрездена Герхарда Шилля, в котором он просит меня приехать в Дрезден с проектом памятника для его обсуждения.