Талифа-куми

— Я позавтракал ровно два часа назад, — суховато ответил Райхман. — Сколько, по-вашему, можно завтракать за одно утро?

— Ну, — сказал я, — это, видите ли, зависит от плотности завтрака и еще...

— Не будем забывать о деле за яствами, — прервал Райхман. — Давайте мне свой текст.

Я протянул ему пакетик с запиской. Райхман аккуратно открыл его, и, затаив дыхание, потянул маленьким пинцетиком записку наружу. Включил небольшую настольную лампу и тщательно, под лупой, осмотрел записку на просвет. Потом выключил лампу и еще долго разглядывал в лупу текст.

Я успел за это время приговорить бутерброды с чаем и уже заканчивал с сигаретой, когда Райхман вдруг сказал:

— Тринадцатый век. Это бесспорно. А конкретно — между тысяча двести двадцатым и тысяча двести двадцать пятым годом. Это тоже бесспорно.

Он говорил тихим ровным голосом, глядя на меня поверх очков каким-то странным взглядом. Взгляд был осмысленный, не в себя, а наружу, но меня Райхман, определенно, не видел. Он смотрел сквозь меня на кого-то или что-то у меня за спиной. И говорил как будто не мне, а тому, что позади меня.

Я обернулся. Тьфу ты! Ну конечно, пусто! А кому там быть? Нагнал, думаю, на меня старый черт жути. Мне бы так уметь, сильно в работе бы пригодилось.

— Семен Семенович, — говорю ему медленно и отчетливо, — вы со мной или где?

Райхман вернул взгляд на меня.

— С вами, Сергей Викторович, с вами. Просто... — Он сделал неопределенный жест рукой. — Это у меня бывает. Тяжело из тринадцатого века быстро в двадцать первый вернуться. Не обращайте внимания.

— Попробую, — пообещал я. — Скажите, а как вы так уверенно дату определили? Не ошиблись ли?

— Нет. В таких делах ошибиться невозможно. Вот посмотрите...

Он снова включил настольную лампу и поднял бумажку перед ней на просвет.

— Видите?

На бумаге был отчетливо виден на свету водяной знак. Рогатая голова, над ней крест и змея, обвившаяся вокруг креста.

— И как из этого знака дата создания текста вытекает? — спрашиваю я.

— С точностью до пяти лет вытекает, — поднял указательный палец Райхман. — Это средневековый водяной знак, так называемая филигрань. Каждый производитель старался водяной знак сделать свой — фирменный, так сказать. Их регулярно обновляли. Вручную, разумеется, поэтому рисунок точно не повторялся. Нам давно известны почти все филиграни почти всех производителей почти по всем годам. Таким образом очень легко определить дату создания любого документа. Вот, например, данная филигрань принадлежала предприятию под названием Болонская бумажная мельница и использовалась в период с тысяча двести двадцатого по тысяча двести двадцать пятый год. Теперь вам понятно?

— Про бумагу понятно, — отвечаю. — А про текст — нет. Его же могли и через десять лет после изготовления бумаги написать. И через сто.

— Нет, не могли! — отверг Райхман. — Бумага стоила очень дорого, и про запас ее не покупали. Использовали почти сразу. Стало быть, и этот текст создан примерно в те же годы, что и бумага. К тому же и манера начертания букв, и цвет чернил подтверждают мой вывод о дате написания.

— А скажите, Семен Семенович, сам по себе этот знак что-то символизирует? Ну вот рогач этот, крест, змея...

— А как же! Средневековье — до крайности символичная эпоха. Разумеется, это христианская эмблема, другой бы тогда не потерпели. Но что точно означает змея на кресте, не знали даже тогда. — Он кивнул на записку. — Тем более не знают сейчас. Хотя используют на самом высшем уровне. На посохах патриархов непременно змея на кресте присутствует.

— Почему не знают? Забыли?

— И не знали никогда. Просто сперли, и все. Этот символ известен задолго до появления христианства и даже задолго до того, как евреи в Палестину пришли.

— Как? — удивляюсь я. — Ну, змея — понятно. А крест?

— И крест, — говорит Райхман, — и девственница, родившая бога, который умер и воскрес. Все это украдено у восточного язычества. Как и большинство так называемых святых. Вот возьмем, к примеру, Георгия Победоносца. Вы, конечно, слыхали про него?

— Это в честь которого Георгиевский крест и ленточка?

— Абсолютно точно. Так вот, Георгий Победоносец — это только его последнее прозвище. Он же бог Ваал, он же бог Яхве, он же бог Мардук, он же бог Ашшур, он же шумерский герой Гильгамеш... На этом след обрывается. Ну, это потому, что до шумеров письменности вообще не существовало. А учитывая, что он на коне, можно с уверенностью сказать: где-то на пути от Гильгамеша к Георгию Победоносцу этот молодой человек успел породниться с так называемыми «конными богами» степных кочевников.

— Мутный персонаж, — усмехнулся я. — И анкета мутная, и погонял имеет как матерый уголовник.

— Да уж! — рассмеялся Райхман и с явной симпатией посмотрел на меня. — А вы, Сергей Викторович, сдается мне, атеист. Нет?

— А как иначе? — говорю. — Я же консерватор. Следовательно, память предков чту. А предки у меня советские люди, то есть атеисты. Ну вот и я... Уж как в школе учили. Не вижу причин от этих знаний отказываться.