Талифа-куми

Захожу и вижу: сидит на диване девица лет четырнадцати. На ней широченные штаны, ботинки на толстой подошве и белая футболка размера на два больше, чем надо, с крупной надписью: «Мои предки классно оттянулись в Крыму, а мне привезли в подарок только эту паршивую футболку». Коротко остриженные волосы раскрашены во все цвета радуги. Ну, по крайней мере, желтый, оранжевый и зеленый там точно были. Из-за цвета волос я ее не сразу и узнал. Только через пару секунд дошло, кто это.

Звали девицу Александра Меерович. Моя крестница, кстати. Лет за пять до этого не верящий ни в бога ни в черта Костя ни с того ни с сего решил свою дочку окрестить. В крестные он позвал меня. То, что у нас в итоге получилось, сейчас сидело на диване, жевало жвачку и смотрело в пространство, слушая нависшего над собой отца.

— Если ты хочешь хороших друзей, — громко говорил Костя, — надо общаться с хорошими людьми. Хочешь умных друзей — надо общаться с умными людьми. А ты общаешься с дебилами, вот у тебя и друзья дебилы.

Саня в ответ надула и громко лопнула пузырь жвачки.

— Выплюнь! — рявкнул Костя. — И вон с крестным поздоровайся!

Крестница помахала мне рукой:

— Хай!

— Я тебе сейчас «хайкну»! — пообещал Костя. — По-русски давай!

— Все в порядке, — говорю. — Без проблем.

— Тебя кто надоумил так окраситься? — спрашивает Костя у своего чада. — Катька Сафонова? Кстати, ее брат еще не купил столь вожделенный «мацацикль»?

— Купил, — говорит Александра. — На той неделе. Такая круть!

— Наконец-то! — воздел руки Костя. — Может, они теперь вместе с сестрой уже разобьются к такой-то матери, куда им самая дорога! Ладно. У меня сейчас времени нет. Ступай домой и сиди там. Вернусь — изберу тебе меру пресечения.

Девчонка встала, засунула руки в карманы и, шаркая ботинками, пошла к двери.

— Саша! — говорю ей вслед.

Оборачивается через плечо.

— Ты на улице меня подожди. Я подвезу тебя.

Саня пожала плечами и вышла.

— Вот! — кивнул на дверь Костя. — Я целыми днями на службе, а что там у меня дома растет, хрен его знает.

— Полно тебе, — говорю. — Все молодыми были. Перебесится и станет нормальным человеком. Может быть, даже продолжит дело своего отца.

— Дело ее отца, — ворчит Костя, — пусть продолжают какие-нибудь отморозки. Нам одного мента в семье хватает. А что это ты ее баловать решил? «Подвезу». Сама бы дошла.

— Не надо ей сейчас одной ходить. И никому из наших домашних по вечерам ходить не надо.

— Что так?

— Чуть позже расскажу. Пока только знай: на этот раз, кажется, мы нарвались на тех, кого и вообразить себе не могли. Давай мне объяснения этого папы Фирсова. Где он сам, кстати?

— В гостинице, — подает мне папку Меерович.

— Это в гостинице, которая Данилы Страшева? — говорю, папку листая. — Хорошо. Удобная нам гостиница.

— Куда уж удобней.

Я папку просмотрел и поднялся.

— Поеду в гостиницу. Познакомлюсь. Ты с медальоном все сделал, как я сказал?

Меерович кивнул.

— Хорошо, — говорю. — Давай его сюда. Верну убитому горем родителю.

На улице я огляделся, но крестницу свою нигде не увидел. Знал, что прятаться она умеет и любит, поэтому не встревожился. Все равно сейчас вынырнет откуда-нибудь.

И точно. Только сел за руль, как дверца правая открывается, Саша плюхается на сиденье и говорит:

— А теперь покатай меня, Большая Черепаха!

— Пристегнись, — говорю.

— Фу, — говорит, — отстой!

Поехали. По дороге спрашиваю:

— Что ты натворила опять? За что тебе меру пресечения батя избирать собрался?

— Да ну! — машет рукой и тяжко вздыхает. — Стремно быть девочкой. Такую клевую прическу мне сделали, а у мамы паника. Говорит, когда меня рожала, мечтала о маленькой принцессе, а не о гопнике по имени Санёк.

— Саша, — говорю ей, — пожалуйста, никогда не взрослей.

— Почему, Большая Черепаха?

— Потому что взрослый человек всегда мерзавец, — вздохнул я.

— А ты?

— А я среди первых.

Высадил я крестницу рядом с ее домом, посмотрел, как она в подъезд зашла, минуток пять еще постоял на всякий случай и поехал на встречу к тому, кого считал не просто обычным мерзавцем, как вы да я, а особо циничной скотиной и потенциальным убийцей.

12.

Фирсов — буду называть его этим именем, настоящего не знаю да и, наверно, не узнаю никогда — оказался очень худым мужчиной. Рубашка и брюки не сидели, а висели на нем. Щеки впалые, кожа с желтизной. Он только глазами от покойника отличался. Они живые у него были. Чересчур даже. Каким-то воспаленным огнем горели. В общем, он очень странно выглядел, даже для убитого горем отца.

Я его сразу, как представился, спросил:

— Николай Дмитриевич, вы как себя чувствуете? Ничем не больны?

— Нет, — говорит. — Я полностью здоров.

Соврал! Через два дня патологоанатом, который его вскрывал, сказал мне:

— У него рак желудка был. В последней стадии. Так что он и своей смертью вот-вот должен был умереть.

Но в тот вечер я этого, понятно, не знал, поэтому посоветовал:

— Вам бы отдохнуть надо. Поспать. Травку какую-нибудь выпить. У нас здесь хорошие травки есть, таежные. Я вам завтра принесу.