Талисман Шлимана

А потом

Жрец вдруг увидел —

Он поднимался по черным ступеням, вырубленным в скале…

Трудно наше восхождение по камням, ведущим к свету.

А познавший любовь девушки из Ура иноземец тоже не понимает, что с ним происходит. Все смешалось в уме его: звероголовые боги Египта, нежные боги его родины, и изменчивые боги Шумера. Автор хотел бы описать смятение человека, беспомощного перед миром, где совершаются гигантские посмертные тризны – человеческие жертвоприношения. Тот иноземец, тот юноша

думал, казалось бы, обо всем сразу, чувства его были напряжены, и нам, привыкшим к изощренному психологическому анализу, трудно представить его воспитанную в жестокости и мраке, в тотальной несвободе, забитую, но в то же время цельную и сильную натуру. Его чувство любви, поднявшееся от плотского наслаждения к пробуждению красоты и поэзии.

Это могло бы быть темой целого романа, в котором переплетались бы различные стили, а в сюжете соединялись бы различные события с того момента, как юноша очнулся от ран. Но неизвестный автор набросал лишь несколько эпизодов. Я долго сидел над страницей с диалогом юноши со стражником, уведшим девушку в могилу царицы. За угловатостью описаний скрывается что-то странное. Сначала стражника волнует какой-то непорядок в обряде, по его мнению, нарушающий магическую силу ритуала, и предметом, который его беспокоит, является все та же серебряная лента.

– Я отвел ее в могилу, поднес кубок к побледневшим губам, арфы громко играли, и не слышал я, что она прошептала, должные слова или проклятие. Но не надела серебряной ленты и выхватила арфу у подруги, удивленно на нее взглянувшей.

Трудно описать ту музыку, что играла девушка в могиле царицы Шубад. Самым странным в этой предсмертной музыке должен был быть один мотив, в котором слышится нота бессмертия и прозрения, ибо девушка вдруг понимает, что нет той высокой божественной цели, ради которой их сюда замуровали, ждет их просто мрак, забвение. И рождается в ней крик, сначала жуткий, а потом затихающий – и, умирая и прозревая, она просит, чтобы ее не забыли. Этот голос из тьмы зовет, чтобы те, кто ее услышат, стремились найти свет и добро, победить тьму. Эту игру и эту песню слышат совсем разные люди: стражник, иноземец и жрец, тоже пришедший сюда, к могильному камню. И семя сомнения падает в их души, гневную и прозревающую – у влюбленного юноши, забитую и испугавшуюся бездны – у стражника, и полную сомнений – у жреца. Эти три человека уходят в странствия в поисках ответа на то, что хотела сказать девушка из Ура. Понимая и не понимая – зачем, познавая жизнь свою как путь, они ищут это и в пещерах отшельников, и на ступенях зиккуратов, и в скалах. Тот мотив врывается в их сердца с навязчивой и тревожной силой. «Вот что не дает мне покоя», – говорит стражник.

Их странствия по городам и храмам древних цивилизаций могли бы сами по себе составить увлекательное повествование, но автор касается их лишь мельком. Я читал историю жреца (стилизованную в древней манере). О нем говорится:

«И принося жертвы богам,

И на ложе с женщинами,

Слышит он эту песню».

Жрец ходит к прорицателям. Но все больше и больше начинает мучить его этот напев, не ослабевая со временем. Все дальше идет он, посещает колдунов и знахарей, приносит драгоценные дары в храмы, но никто не может ему помочь.

Но и иноземец, любивший девушку из Ура не находит покоя.

«Где искать мне путь к великой правде? В той стране, где живут сфинксы, или ввысь идти по ступеням зиккуратов?”

Где она?

Там, где любила быка Европа, девушки поют другие песни».

И в конце они трое, стражник, иноземец и жрец неожиданно встречаются у каких-то дальних скал и пишут на них некие письмена и молитвы. Им кажется, что так здесь они обретут ответ и

великую силу добра. Людям этой своеобразной древней общины трудно представить себе что-то великое – добро, дух, бога, и они просто начинают выбивать в скале ступени. И молятся, чтобы люди будущего услышали их моления.

Современные экстрасенсы сказали бы, что эти молитвы и мечты создали на тех ступенях в скалах особую энергетику.

Потом иноземец уезжает на Крит, и в минуту боли и скорби вспоминает ту песню, и учатся ей у него девушки на Крите. Но, впрочем, это другая линия повествования, которая остается незавершенной.

И век прошел,

И еще век,

И тысячи лет.

И по выбитым в скалах ступеням поднимается человек.

Я поднимался по черным ступеням. Я долго лежал. Боль как будто бы снилась.

Мне казалось в тяжелом бреду, что я какой-то мечущийся комочек нервов, который вся вселенная жжет и бьет своими вихрями, камнями, холодом, дождем… всем, что есть в ней.

И я живу, потому что я – чувство, последнее чувство жизни. Боль. Мне было невыносимо.

И вдруг в какой-то момент я вспомнил… И встал.

Я снова шел по черным ступеням, оставляя своими ногами в язвах кровь и гной. Я шел… Я… шел. Я уже не проклинал.

Внизу безбрежная темнота расползалась по пустыне. И что-то неясное, как призрак, даже не светилось, а мерцало слабо в ней вдали. То ли свет каравана, костра… Может, мне казалось… тень ночи захватила ее пустую безбрежность.

Но понял я,