Там, где ночуют звезды

Он горячится, машет руками, а в это время ярко-зелёная саранча, одна-единственная, дрожащей стрелой залетает на кладбище и зависает в воздухе перед мясистым носом оратора. Мне приходит в голову, что эта саранча — тайный посланник тысячеокого ангела. Она доставляет реб Йойлишу инструкции, как бастовать.

Предчувствие меня не обмануло: та единственная саранча оказалась разведчиком. А за ней — палящая туча набрасывается на солнце и тени, его побочных детей. Голубое, высокое летнее небо рассыпается в прах, словно началось солнечное затмение. Полчища саранчи нападают на деревья, на надгробия, пожирают всё вокруг с голодным хрустом. Воздух такой влажный, что трудно дышать. Господи, сколько же ещё будет идти эта война Гога и Магога? Но внутренний голос шепчет, что на кладбище времени не существует. Глупое человеческое создание по ту сторону ограды играет с часиками и само себя обманывает. Ему и в голову не приходит, что внутри механизма спрятался эдакий маленький ангелочек смерти и режет, режет человека стрелками-ножами: тик-так, чик-чик…

Я ещё успеваю додумать до конца странную мысль: был бы я в этой стране царём, издал бы указ выбросить в море все часы с ангелочками смерти вместе. И тут, пока я размышляю, саранча поднимается в воздух, как песчаный вихрь в пустыне Цин, и летний день снова раскрывается во всей своей ясной сапфировой синеве, и всё, что здесь произошло, — лишь видение.

Только далеко-далеко, с западной стороны, на горле горизонта ещё заметен след — тонкий, как нить, порез.

Где реб Йойлиш? Где могильщики? А куда они денутся? Все здесь. Время говорить и время молчать. Время голодать и время есть. Вон они, сидят на свежем холме и перекусывают. Кто чистит селёдку, кто хлебает из кувшина простоквашу. К ним подходят две женщины. В белых халатах, на головах — белые чепцы до самых бровей. В халаты воткнуты иголки, из иголок свисают, как червячки, белые нити. Это хозяйки дома, где обмывают и обряжают покойников. Женщины тоже бастуют.

Похоже, саранча меня кое-чему научила. Набираюсь храбрости, подхожу к реб Йойлишу и — сразу беру быка за рога:

— Уважаемый, против кого бастуете?

Мой вопрос его удивил:

— Что значит против кого? Интеллигентный человек, и такие вопросы задаёте!

— Кто вам сказал, что я интеллигентный человек? В таких вещах я полный невежда. Просто любопытство одолевает: против кого евреи бастуют на кладбище?

Его глаза ощетинились ресницами. Кольнул взглядом своих товарищей. Их молчаливая поддержка придаёт ему уверенности в лёгкой победе:

— Сразу видно, новый репатриант. Оттуда, где бастовать нельзя. Сочувствую.

Я становлюсь наглее. Ещё чуть-чуть, и мы столкнёмся носами:

— Как раз не новый. И вы от ответа не увиливайте. Против кого бастуете, против жизни или смерти? Если бы мы все бастовали против смерти, жизнь выглядела бы по-другому. И ещё вопрос: никто не вечен. Вдруг у вас, не дай Бог, кольнёт сердце, и всё, снимите шляпу. Кто вас тогда хоронить будет?

Люди с лопатами зашумели. Такого вопроса, наверно, никто не ожидал. Один выплёвывает селёдочную голову, другой, не допив простоквашу, швыряет о землю кувшин. Женщины заголосили, как плакальщицы, слёзы посыпались, словно иголки из их халатов. Что касается реб Йойлиша, то его больше всего испугало моё выражение «снимите шляпу». Он так и делает: снимает свою широкополую шляпу, ощупывает её изнутри и снаружи, и я вижу, что он боится снова водрузить её на голову поверх ермолки.

Поражённый собственной храбростью, я покидаю поле боя и удаляюсь по центральной аллее.

5

«Мыслитель» по-прежнему сидит на камне, подпирая подбородок жилистым кулаком. Его бронзовая фигура погружена в тяжёлые размышления. Бросить ему ещё одну монету — пожалуй, обидится. И я кидаю в тарелку у его ног одну из своих мыслей. Пусть додумает её до конца. Пусть делает с ней, что хочет.

Читаю надписи на надгробиях. Великие люди, маленькие люди. Один мудрец сказал: великий человек умирает дважды, сначала он сам, потом его величие. Странно, что все могилы вдоль центральной аллеи совершенно голые, ни цветов, ни венков. Но я тут же нахожу ответ на эту загадку: всё сожрала саранча. Даже трава сбрита до самой земли.

Останавливаюсь возле свежей могилы. Полдень, солнце выпустило на волю своих леопардов, а яма наполнена голодным сумраком, как деревенский колодец. Кого она ждёт — мужчину, женщину, юношу, старика? Неужели её жилец ни разу за всю свою смерть не переедет на другую квартиру, не побывает в Лондоне или Париже? Разве можно представить, что человеческий дух так легко положить на лопатки? Что движение подчинится покою? Или это жильё на какую-нибудь тысячу лет, которая для мёртвого как одно мгновение? А потом? А потом он переберётся в другое место, в более совершенное здание. Я вспомнил афоризм Сенеки: нас страшит не смерть, а то, как мы её себе представляем.

И ещё вспомнил, как давным-давно был у меня один сосед, Айзикл-Снеговик. Снеговиком его прозвали неспроста, именно так он и выглядел. Ему было лет восемьдесят, а мне в десять раз меньше, но мы были одного роста.