Там, где ночуют звезды

А жена у него была — огонь. Просто чудо, что он не растаял. Айзикл очень любил жену и очень любил рассказывать ей сказки, и всё — о рае: как там хорошо, и просторно, и красиво. Там ей не придётся драить полы и латать мужнину одежду, не надо будет изо всех сил раздувать угли в развалившейся печи, ведь там всегда тепло.

И вот однажды он ей рассказывает, а супруга глубоко вздохнула и говорит:

— Конечно, муженёк, в раю хорошо. Вот только чёрная яма райских врат мне не нравится…

А теперь я стою у райских врат. Они нетерпеливо ждут, когда их отворит ещё один человек. Может, за ними цветут древо жизни и древо познания? Но человек не приходит, не открывает чёрных врат, потому что сегодня забастовка могильщиков.

Я думаю о двух деревьях в раю: надо изобрести какую-нибудь уловку, чтобы отведать их плодов.

6

Влажный ветер, вынырнув из близкого моря, окропил солёными брызгами душное кладбище. Объеденные саранчой акации напрягли мускулистые ветки, одетые пурпурным цветом, точно мехом.

Что такое жизнь, что такое смерть? Если жизнь — это Солнце, то смерть — тёмная Луна. И осветить её может только человек, который сам — часть Солнца или Солнцем рождён. Когда-нибудь он снова родится, такой солнечный поэт, и осветит Луну. И тогда скелеты поймут его язык. И зааплодируют в могилах. Пока поэзия предназначена только для живого читателя — она ничего не стоит. Надо сказать, такой поэт уже был: Иезекииль. Он пророчествовал в Долине мёртвых, его дыхание вошло в них, и они ожили. Музыкальность Бодлера тоже предназначалась теням, рассыпавшимся в пыль. Он обращался к подруге, которой посвятил «Искусственный рай»: «Я хотел бы писать только для умерших…»

7

Тонкая-тонкая музыка разрезает мои размышления. Они отрываются от основы и превращаются в мыльные пузыри. Кто-то провёл на мне операцию. Какую-то мелочь удалил, какую-то добавил.

Над головой, так близко, что можно достать рукою, качается на райской ветке птичка размером не больше напёрстка. Даёт такой концерт, что Яша Хейфец мог бы позавидовать. И как в такой малявке уместился страдивариус вместе с маэстро?

На кладбище нельзя получать удовольствие. Пока я восхищаюсь, крошечный музыкант вертит гузкой и вдруг в утешение одаривает меня капелькой помёта…

1970

Улыбка на краю света

1

И тут, наверно, тоже подействовало что-то вроде закона гравитации:

Внезапно меня притянул к себе незнакомый, чужой город. В плане моего кругосветного путешествия этого города не было. Я не знал, как он называется, не знал даже, что такое творение вкраплено где-то в наш земной шар.

Всё произошло так:

Когда самолёт соскользнул с наклонного, косоглазого неба на гладкую столешницу посадочной полосы, чтобы на промежуточной посадке выпустить несколько пассажиров и перед долгим перелётом через океан хлебнуть бензина или ещё чего покрепче — я ни с того ни с сего схватил сумку и, словно в трансе, рванулся к выходу.

Чудом выбрался из высокого, прозрачного аэропорта, где люди копошились, будто мухи, накрытые огромным перевёрнутым стаканом.

Не попрощавшись, я оставил в самолёте попутчицу, прекрасную дочь Бенгалии с мерцающим рубином меж тонких, изящных бровей.

И ещё я оставил в самолёте полдня жизни. Кто знает, вернёт ли мне вечность эту потерю.

Вскакиваю в первое попавшееся такси и говорю китайцу со скуластым, как у мумии, лицом:

— На главную улицу!

Пока мы плыли к главной улице, которой на самом деле нигде нет, как нет нигде главного человека, машину стремительно рассекли два чёрных ножа оплавленного солнцем самолёта, в брюхе у которого задохнулись мои полдня.

На бесконечной, узкой, словно голубоватая вена, главной улице я велел шофёру остановиться у почтамта.

По календарю была весна, но мне казалось: сейчас пятое время года. Четыре сезона, как четыре тележных колеса, соскочили с осей и укатились к чёртовой матери. Остался только пятый: избитая кнутом лошадь.

Цвет сумерек, когда луна принимает у солнца пост над землёй, колыхался в душном воздухе между домами.

Узкая улица была усажена деревьями, выложенные мозаикой из толчёных ракушек тротуары кишели народом. На деревьях висели плоды, похожие на налитых соком птиц.

Я вошёл в почтамт и задумался: послать телеграмму друзьям, что мне пришлось остановиться в таком-то и таком-то городе, или сначала найти гостиницу и подставить голову под холодный водопад?

Нащупал в кармане записную книжку. Страницы переворачиваются сами собой. Краем глаза случайно замечаю фамилию Бук. Уильям Бук. Давно забытое имя. Живёт в этом городе. Бук… Бук… Ну да, вспомнил: год назад, а может, и раньше какой-то Уильям Бук написал мне, что издаёт энциклопедию современной мировой литературы, и попросил прислать краткую автобиографию. Выполнив просьбу, я получил в ответ длинное письмо с благодарностями.

Что ж, испытаю судьбу. Я набрал номер.

Из трубки заструился мягкий, как дым гаванской сигары, голос. Представившись, я ощутил на том конце провода зыбкую улыбку.

— Где вы остановились?

— Пока нигде.

— Откуда же вы звоните? — спросил голос с прямо-таки отеческой заботой.