Там, в гостях

Августус, которого я знал еще в Лондоне, был безбород и даже близко не напоминал Христа. Он всегда был тщательно выбрит, причесан и одет – и столь же очарователен и разговорчив, как сейчас. Завсегдатай литературных посиделок Блумсбери[94], профессорских столов в Оксфорде, Кембридже и читального зала в Британском музее, он читал лекции и вел передачи на радио. Круг его интересов был просто огромен: эволюция, биология, астрофизика, доисторическая эпоха, филология, философия и физические исследования. Друзья посмеивались над ним, потому что он посещал сеансы медиумов и исследовал самих спиритов, которые оказывались на поверку проходимцами. В нем кипела дикая энергия, а любопытство он проявлял столь неприкрытое, что мы считали его безответственным.

В 1936 году коллега предложил Августусу пост профессора в Бенгалии, и он уехал в Индию. Мы тогда слегка разочаровались, но позже, когда год спустя прошел слух, будто бы Августус оставил преподавание и ударился в йогу, воспряли духом. Это было больше похоже на того Августуса, в которого хотелось верить. Мы с Хью Уэстоном посмеивались, воображая, как он грохается на землю, пытаясь левитировать, как завязывается в неописуемо сложный крендель, и его потом распутывают с полдесятка инструкторов, и как он наконец получает диплом, когда его, чуть запыхавшегося, выкапывают после суточного сидения в яме.

От самого Августуса я ничего не слышал до декабря 1938-го, когда еще был в Лондоне, но уже готовился отплыть в Штаты. Августус написал мне из Лос-Анджелеса, где он и поселился. Прознав, что я и сам собираюсь в Америку, он предложил: почему бы не встретиться? Письмо Августус закончил странным даже по тем временам признанием: «Не хочу показаться навязчивым, но в последнее время – не единожды, в трех совершенно разных случаях – я ощущал очень сильную тревогу за тебя».

Однако когда я наконец ступил на берега Америки в конце января 1939 года, то не испытал никакого намерения ехать дальше, в Калифорнию. Все, что мне было нужно, как я думал, находилось в Нью-Йорке. Там я планировал начать новую жизнь.

Дальнейшее, впрочем, показалось мне несмешным розыгрышем. Истинная любовь всей жизни обернулась очередной быстрой и парадоксальной интрижкой, и спустя два месяца все было кончено. Моя новая жизнь зиждилась на мнимой любви и автоматически рухнула вместе с ней. Как-то утром я проснулся и осознал – довольно просто и спокойно, – что понятия не имею, зачем мне задерживаться в этом городе еще хотя бы на мгновение. Вот только как мне быть и куда податься…

Следующие несколько недель я провел почти в полном одиночестве: бродил по Центральному парку на ледяном предвесеннем ветру; или сидел у себя в номере отеля, глядя на водонапорную башню на крыше здания напротив. Если звонил телефон, я оборачивался и пялился на него, пока он не умолкал, что утоляло некую агрессию во мне и давало пятиминутное облегчение.

Снова и снова я невольно вспоминал тот последний разговор с Дороти во времена мюнхенского кризиса. Дороти спросила, вижу ли я иной смысл в жизни, кроме того, что дарует вера в коммунизм. Я ответил: «Нет», но она не поняла, что́ именно я имею в виду. Смысла в жизни я не видел вовсе.

Надо же, как я запросто признался в подобном! Почему тогда мой собственный ответ не привел меня в смятение, не ужаснул, как это было бы сейчас? Думаю, в те дни я мог раскрыть самую жестокую правду о себе, просто ничего не чувствуя и ни о чем не думая. От моих же мыслей и чувств меня защищала игра Иных.

Теперь думать и чувствовать я был вынужден. Игру, конечно, можно было продолжить, но я не стал. Американские Иные – для американцев; со мной они не связаны. Они мне даже не враги.

В отчаянии я вдруг вспомнил последнее предложение из письма Августуса. Теперь, чрезвычайно важное, оно обещало некую сверхъестественную поддержку. Если Августус правда за меня тревожился, то он такой единственный во всей Америке. И я написал ему о своих бедах.

Он ответил мне, а потом присылал еще по два-три письма в неделю: целые страницы о пацифизме, малодоходном производстве, правильном источнике заработка и компании с неограниченной ответственностью. Я не пытался вникнуть во все, но авторитетный тон Августуса впечатлял и притягивал. Казалось, попроси я – и он даст мне предельно конкретные распоряжения. Это-то мне и было нужно: я тосковал по дисциплине.

Сам ли я решил отправиться в Калифорнию или за меня решил Августус? Его письма с самого начала подразумевали, что он ждет меня; он даже предлагал денег на автобусный билет. Это было особенно трогательно, ведь у меня на руках уже имелся бесплатный билет на поезд первым классом – езжай не хочу. Так совпало, что несколькими днями ранее мой нью-йоркский агент выбил мне работу сценаристом на одной из голливудских киностудий. Я счел это знаком судьбы и поехал.