Там, впереди

И я снова почувствовал к нему жалость — нет, нелегко искупал он свою вину, какая бы она там ни была, — сказал:

— Надо уезжать из села.

— И я так думаю.

— Надо не думать, а делать. Если, конечно, с точки зрения закона все в порядке.

— Это в порядке, я советовался, где надо. Там не держат… У меня сын в Одессе работает, в порту, — написал ему. Прошу принять, на первое время хотя бы без матери. Главное, не могу больше в селе, невозможно… Все вроде гарь в голове.

— Что ответил сын?

— Пока ничего… Но ему трудно переломить себя, я понимаю. Из-за меня он тоже уехал. В конце войны в комсомол вступил, добровольцем на разминировании работал — край партизанский, насовали тут немцы столько всякого… Комсомолец, доброволец на такое опасное дело, а тут батька замаранный… Не выдержал. В переписке не состояли, известил только, что и где, мать известил, не меня…

— Может, потому и не пишет, что за себя опасается? Узнают, мол, прилипать станут — почему да как?

— А там все знают. И сын в биографии написал, и сюда по первогодью запрос делали. Не тем дорога закрыта… Фамилия у него моя, а душой не в родне…

Так и кончился наш разговор, и подумалось мне, что больше и не увижу я Кирилла Земенюшина, что опустеет на некое время его подворье с крашеным крыльцом на улицу и молодым топольком при нем, а сам он откроет поутру дверь из вовсе другого дома, сделает шаг за порог — и теплое море под ноги. Отойдет душой, привьется на новом месте. Но, видно, не нашел дороги к сыну Кирилл Земенюшин, как раньше не нашел ее и к своим землякам, — и вот его хоронят при таком малолюдстве, что впору глаза отвести: родственник из дальнего села, председатель сельсовета, представитель профсоюза с места службы, жена да с десяток любопытствующих ребятишек. Даже для гроба, чтобы донести его до подводы, нет второй смены. «Ради спасения жизни сделал» — вспоминается мне его фраза, но никакого спасения, выходит, не получилось, и лежит он в гробу, теперь уже начисто отделившийся ото всех, и посвистывает, пофыркивает метель, облепляя гриву и спину лошади, шапки и воротники провожающих и ребятишек, и в саду за дорогой, где сугробы и сугробы, сидят на голых, отлакированных ледком ветках две нахохленные вороны…

1964

ЯСТРЕБ И ФИЛОСОФИЯ

Синее летнее утро. Роса на травах уже сошла, но большой жары еще нет, листва бодрая, торчком, а в затененных местах прохладой повевает. В небе, высоком и чистом, только кое-где видны маленькие кругловатые облачка, как пушечные дымки на старинных батальных картинах, но и они блекнут, истаивают. А пониже их на окраине села, серый и беззвучный, почти не двигая крыльями, проплывает по кругам ястреб. Картина мирная, идиллическая, когда ничего особенного не ожидается, покой душе и отрада глазу. И вдруг в несколько секунд все переменяется: из плетеного сарая, квохча и разгребая мусор, выходит наседка с цыплятами — шум, писк, мелькание желтоватых и серых комочков; заметив куриное семейство, ястреб словно замирает на месте, затем, сваливаясь на одно крыло, круто пикирует во двор; в то же мгновение из сеней, вздымая к небу обтрепанный веник, выбегает сухонькая старушка — она мела пол, потом, заметив ястреба, долго следила за ним из окна.

— Кыш, фашист! — кричит старушка. — Кровопивец, паралик тебя расшиби…

Заметив старушку, ястреб круто меняет линию полета, нырнув за угол дома, уходит низом в колхозный сад. А из-под ветлы, с коврика, с книжкой в руках, поднимается внук старушки, только что окончивший институт в Москве и получивший месяц отпуска перед отъездом на работу.

— Ну, что ты его поносишь! — останавливает он старушку, продолжающую бранить ястреба, который давно уже пропал из вида. — Никакой он не фашист, а просто птица, питается по законам своей природы.

— Это как же не фашист? — удивляется старушка. — Каждый день клушу бомбит, я уж и глаз не свожу…

— Да пойми ты, бабушка, он жизнь свою спасает. Ему если разных птиц не бить, только и остается, что подохнуть. Мы тоже и кур едим, и свиней.

— Ты меня не уподобляй! — обижается старушка. — Я чужого не хапаю, сама всю жизнь спину гну! Добрый нашелся…

Перед самым закатом, когда тень колхозного сада уже накрывает улицу, старушка за маленьким, вкопанным в землю столиком в палисаде играет с соседкой в подкидного дурака, пока сдаются карты, жалуется на внука:

— Уж и ума не приложу, Мартыновна, что думать — учат их теперь так или сам ворон ловил, а вот не понимает по жизни, вроде только из люльки выскочил. Батька, тот во всем правильное разумение имел, а этот нет: что ни попади, на один клубок мотает. А ему в службу вот-вот идти, в люди…

Старушка еще продолжает сетовать, но Мартыновна ее уже не слушает, разбирая карты и прикидывая, с какой делать заход. Из сарайчика все реже доносится квохтанье клуши и попискивание цыплят — куриное семейство устраивается на ночлег; не видно и ястреба — растаял, притих до утра…

1964

ТРИ ГОРЛИНКИ