Там, впереди

Только и разговора. Но Валя Мазурова вспыхивает в темноте краской смущения и не идет уже, а без мала бежит домой и почти готова заплакать от радости, что такой нынче теплый и красивый вечер, что такие добрые, кого ни встреть, люди и что как все хорошо сложилось — Юра не подвел, он просто не мог прийти, а она так удачно сберегла их тайну…

1964

НА ОХОТЕ

Весна пошла на вторую половину — она управилась со снегом в полях, а в лесу земля еще идет белыми бурыми пятнами, лежит пегая и мертвая. По всем низинам бежит или стоит вода, поблескивая и морщась под ветерком, — очень синяя и холодная вода… Я пришел в лес поохотиться на вальдшнепов, но они полетят после захода солнца, когда верхушки леса начнут чернеть на фоне бледной зари. Сейчас солнце еще стоит над лесом, бросает широкие снопы света в прогалины между деревьями. От нечего делать сижу на старом сосновом пне, курю, слушаю далекий гул тракторов и машин, идущих по дороге, — на душе хорошо, покойно. И вдруг слышу позади себя шорох, негромкий, но ясно ощутимый. Оборачиваюсь — ничего нет. А через минуту все повторяется. Тогда, повернув только голову, я замираю в этом неудобном положении и начинаю наблюдать…

Позади пня кора ободрана и в развилке двух расходящихся корней темнеет маленькая норка — словно вход под арку. Вскоре из норы высовывается узкая мордочка с глазами-бусинками, блестящими и беспокойными, — мышь. Она мгновение присматривается, замирает, потом выбегает на свою тропку, но тут, заметив, что я еще не ушел, серой молнией пролетает по траве и скрывается между корнями…

И это ее движение напоминает мне одну старую, сухонькую женщину с острым лицом и беспокойными глазками. Волосы у нее не белые, а седые, как дым, и вся она похожа на вот эту мышь — так же осторожно присматривается и даже, кажется, принюхивается ко всему вокруг, иногда выскочит на люди, когда безопасно и тихо, — поговорить о том о сем, посудачить на чей-либо счет, покритиковать. Но случись что серьезное, большое — ныряет в свою квартирку и оттуда присматривается коричневыми глазками-бусинками, ждет, когда пронесет все, минет…

И когда это сравнение возникает у меня, мне становится скучно, я поднимаюсь и ухожу, досадуя, — зачем я притащил в этот весенний лес то, что ему чуждо и ненужно? Домой еду без добычи: за все время появился только один вальдшнеп, но я не стал стрелять — я представил себе любовь, которая подняла его на крыло и бросила навстречу заре и возможной смерти. Песня его бедная, похожа на слабый звук трещотки, и ее недаром называют «хорьканьем», но поет он ее безбоязненно, открыто… Может быть, я излишне расчувствовался на весеннем закате, но подумал: «Что же станется с лесом, если мы выбьем вальдшнепов и оставим в нем только мышей?..»

1964

ЖУРАВЛИ СКЛИКАЮТСЯ…

Каждую осень, с тех пор как помню себя, видел я их с затиханием курлыкающие, тающие в бледной синеве треугольники. Однажды, не знаю почему, — может быть, в поисках удобного места для ночевки, — они летели прямо в закат, огромный и полыхающий, и мне казалось, что, перевалив какую-то грань, они вспыхивают и сгорают, падая к горизонту черными хлопьями. И мне было их жаль. А потом снова весна, снова осень и повторение извечного «курлы, курлы». Будучи еще мальчишками, мы иногда целой оравой бежали вдоль берега реки — она текла туда же, куда улетали и журавли, — кричали: «Жура, жура, опустись, на лужочке попасись!..» Но они никогда не опускались, хотя, казалось, слышали нас и что-то объясняли своим курлыканьем.

И так укрепился в сознании, так связался их зов с окружающим миром, что, услышав его даже с закрытыми глазами, даже в магнитофонной записи по радио, я вдруг в слепяще яркой реальности начинал видеть синеву дальнего хвойного леса с желтыми вкраплениями осенних берез и осин, буроватость сжатого поля, где на месте уже свезенных копен и стогов начинала буйно пробиваться рожь-самосейка, дымок полевого костра, в котором стойко присутствует запах печеного картофеля, и летящую повсюду паутину. Она садится на луговины с густо-зеленой отавой, на бурьян и кустики у межи, и все начинает приобретать отсвет голубоватого металла. В это время с бахчей собирают желтые огурцы-семенники и свозят тыквы, полосатые, как пижамы, а вскоре по селу начинают стучать тяпки, которыми рубят капусту, и мальчишки целый день хрустят кочерыжками. И в каждой хате можно услышать: «Журавли летят — лето уносят!»

Но однажды мне довелось познакомиться с летними журавлями.