Там, впереди

— Вот и сказали бы все это им.

— Кому?

— Да хоть тому же председателю здешнему.

— У председателя у нашего одна и есть наука — «давай, давай!». Вот и хватается за что попало, хотя бы за мелиорацию эту, — как же, государство ему машины дает, в газетке за инициативу губы медом обмазывают. А тому, который над ним стоит, — тому тоже рапорт о выполнении плана нужен, чтобы в областной сводке повыше залезть. А за леса, луга, землю он не ответчик, за это спроса нет… Журавли — что? Вот осенью чужие полетят из других мест, а мы поглядим, послушаем. Не в журавлях дело…

Лесник раскипятился не на шутку, даже мясистый нос его, в крапинках и рябинках, покраснел. И стакан с чаем отодвинул недопитым, словно и на него был сердит. Чувствуя, что начинает он хватать вроде бы через край, не без профессиональных пристрастий и переборов по части бранности, я уже не стал подливать масла в огонь. Поблагодарив за гостеприимство, собрался идти. Он проводил меня до реки, где у него были какие-то свои дела к перевозчику, но ни о журавлях, ни о лугах мы больше не говорили — не то уже перекипело у него, не то и меня он отнес к тем, с которыми говорить об этом все равно что мякину веять. Сколько ни кидай, мякина будет.

С той поры не заезжал я ни к нему, ни в те места — и случая не подвернулось, и, сказать по правде, не тянуло. Но когда в металлическом блеске паутины наступает осень и, курлыкая и постепенно истаивая в бледной синеве, летят журавли, я вспоминаю то давнее августовское утро и разговор с лесником, и у меня щемит сердце и на языке все вертится и вертится: «Чужие…»

1965

БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ

Конец апреля выдался солнечный, теплый, так что и маю под стать. Света было вроде поменьше, чем на исходе марта, — тогда он отражался от снега, сдваивался, — но зато теперь, когда ожили пригорки и дымчатыми стали вершины рощ, он был сочным, зеленоватым, живым и уже к полдню, прогретый, начинал течь, стеклянно мерцать под горизонт. Самая шумная вода, снеговица, ушла дней десять назад, только овраги еще сочились; малые реки вошли в берега, лишь большие сияли разливами, рождая ощущение приволья. И то ли от этой просторности, в которой появились и новые запахи — талой земли, березового сока, горьковатости развертывающихся почек, — то ли от ожидания майских праздников, но учрежденческий люд повеселел и казался взволнованным — стремительнее стала походка у женщин, ярче блеск глаз, будто их промыли первой росой, и даже мужчины на возрасте приободрились, и в разговорах их все чаще стала появляться дорожная тема, словно они были пассажиры и сидели все это время на пересадочной станции, а теперь пересадка кончилась. Шумел, балагурил в редакции областной газеты и очеркист Евгений Прибылов, «старый кадр», как называл он себя, тертый калач.

— Старик, мы люди или кто? — допытывался он перед началом летучки. — Посмотрите вокруг, воззритесь надлежаще — не учреждение, а опиумная курильня, от табака сизо, и в глазах картины светопреставления. А можно бы куда-нибудь в лесок, на речку, да под закат костерок с присловьем, да наутро ушицу с дымком. А? Спокойная ночь, задушевная беседа, сон на свежем воздухе при звездах и луне. А? Вещь!.. Полоскание легких озоном, очищение души от мусора повседневности, а?

Так двадцать девятого апреля, в субботу, составилась у нас компания, не новая, кстати сказать, и без долгих пререканий решили мы ехать к общему нашему приятелю, секретарю райкома Сергею Семеновичу Белобородову, на подвластной территории которого были и лески, и речки, и тем более небеса и звезды — всего вдоволь, кроме больших успехов сельского хозяйства. Когда позвонили Белобородову, тот сказал, что — пожалуйста, он и сам с нами поедет на денек, срочные дела за полы вроде пока не держат.

Покачавшись часа полтора в машине, мы ввалились в райкомовский кабинет, который и пять и десять лет назад выглядел так же, как и сейчас, — коричневые стулья с прямыми спинками и дерматиновыми сиденьями, синие плюшевые портьеры на окнах, люстра с бронзовыми завитушками, покрытый зеленым сукном стол с массивной чернильницей, похожей на надгробную плиту, и те же, когда ни приезжай, бордовые, с полосами по краям, ковровые дорожки, уже изрядно потертые множеством ног. Однако сам Белобородов, человек сравнительно молодой, не шел в стиль к своему кабинету — не носил он ни сапог с лихой гармошкой и укороченным голенищем, ни толстовки и галифе, самых узаконенных старых атрибутов своего поста, а был одет в обыкновенный костюм при белой рубашке с темно-синим галстуком. И что уж совсем предосудительным считалось для партийных работников его ранга, на досуге пристрастно баловался удочкой. У него было достаточно чувства юмора, и он сам посмеивался над обстановкой своего кабинета, но, когда мы ему говорили, что взял бы да переменил, он щурил зеленоватые глаза, озабоченно спрашивал: «А деньги?» И мы замолкали, понимая, что при тощем райкомовском бюджете ему бы в первую очередь залатать прорехи поважнее, а обстановка потерпит.