Там, впереди

Угревшись, мы уже и дремать начинали под такие и подобные мысли — звездная ночь в окружении лесов и полей всегда вырывает из обычного, заставляет посмотреть и в себя поглубже, и вокруг пошире, — уже мы начинали дремать, когда за леском, в той стороне, что к лугу, послышалось жужжание. Белобородов приподнялся, вслушиваясь, закурил снова и встал:

— Заполните разрыв, я пошел.

— Куда бы это?

— Там скважину бурят. Ищут пустоты для газохранилища, а может, и еще что. Геологи.

— Тебе-то какое до них дело? У них центральное подчинение. Пошлют куда следует, без права обжалования, — предостерег Прибылов.

— Лозунг «моя хата с краю» нам от дедов достался, да где-то потерялся. У них, полагаю, тоже. Добывайте себе по хорошему ревматизму и не беспокойтесь…

Часа полтора мы спали. Потом пришлось бегать, выкидывая повыше ноги, чтобы не запутаться в вереске. И самое досадное притом было, что на вереск уже села ледяная, почти белая роса и резиновые сапоги от нее начинали блестеть, а колени мерзнуть до покалывания. Шел первый час, самая глухая пора ночи. Спал ветер, спали, беззвучно темнея вокруг, ели, ни одна птица не подавала голоса. Только туман, сильно поплотневший, синеватый, словно возвращающийся неведомо почему дым костра, наплывал теперь снизу от луга, смывал край поляны. Прибылов, почертыхавшись и позавидовав жителям Гонолулу, где он никогда не был и вряд ли побывает, выдвинул идею, что нечего спать каждому на своей персональной хвое, надо обобществлять, а то много тепла зря расходуется. Идею, заехав раза два в учебник физики, приняли, хвою сдвинули, соорудили еще прикрытие из пальто и плащей. Стало теплее, но спать уже расхотелось.

— Непостижимая жизнь у наших секретарей райкомов, — посочувствовал Прибылов, лежа на спине, лицом к звездам. — Район у него чуть не с Данию, только без парламента, короля и герба, сам себе он и философ, и пропагандист, и экономист, и строитель, и агроном. Наука там пока обобщает, а ему сегодня надо, ждать некогда. С какого воза что ни упало, за все с него спросится: «А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!» Пресса на комплименты ему скупа, все больше сатирой язвит. Литераторы на нем за грехи высокого начальства высыпаются. Культ начали развенчивать — он первый в глаза народу гляди, отвечай, как перед судом, — чему учил, о чем думал? А писатели его по голове, по голове — вот он, главный догматик, карьерист, зажимщик критики, нарушитель законности. Тут — повесть, там — рассказ, в театре — драма. А он, что день, выходи на народ, выкручивайся! Отдувайся своими боками! И огрызается он, объясняет, просвещает, улаживает «противоречия эпохи», а ко всему тому носится как угорелый в своем газике, в сугробах стынет, в прорвах барахтается. И смотри ты, ничего, жив и дерзает к тому же… Нет, честное слово, железное племя какое-то, двужильное. Овечкин, по-моему, сказал, что памятник бы поставить безымянному секретарю райкома, — верно, но не поставим. Нет, не поставим, а стукнем еще за что-либо…

— Что-то уж очень высокопарно получается, — сказал преподаватель техникума. — Белобородову — памятник, эк хватил!

— Шаблонно излагаю, сумбурно — может быть, — согласился Прибылов. — Таковыми изъянами грешим, поскольку за жизнью не поспеваем… Да и черт за ней поспеет, когда она гонит без передышки. Мой дед за всю жизнь в губернский город всего два раза ездил, а какая она с виду, Москва, например, ему и во сне присниться не могло. Думал поди, что много деревянных барских домов вместе составлено, только и всего. А нас газеты, радио, телевидение, техника, наука, политика в Мировой океан вынесли, шумит, качает, бросает, тащит… Тут поспеешь! А насчет высокопарности — не имеет значения, важна истина.

— Не все и секретари райкомов одинаковы.