Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм

Вот с посохом, с котомкой синей
Сутулый сумрак. На тропе
В душистом талэсе жасмины
Читают майрэв нараспев.

И если ты пройдешь калиткой,
Любимая, в мой сад густой,
Как передам тебе молитвы
Благоухающих кустов?

Как расскажу о Есевонах,
О зреющем посеве чувств
Тебе, огнем церковных звонов
Зажегшей сердце, как свечу?

И почему слезой алоэ
На елях кажется смола
И сердце за кустами ловит —
Не пробежит ли мимо лань?

[386–387]

Упоминание о Есевонах — Есевонских прудах (точнее — прудах Хешбона; в Синодальном переводе — «озерки Есевонские») — вводит прямую отсылку к Песни Песней, ибо в ней сказано: «Твои очи — пруды в Хешбоне // У ворот Бат-Раббим» (Песн 7:5)[59]. Благодаря парадоксальному соединению экзотических Есевонов с типично русской калиткой, талеса и майрэва — с церковными звонами, благоуханной смолы ели — с благовонной слезой алоэ, пейзаж обычного сада среднерусской полосы сливается с благоуханным пейзажем Земли Обетованной, с Садом, воссозданным в Песни Песней. Именно поэтому воображению поэта видится трепетная лань, в образе которой предстают и героиня Песни Песней, и его лирическая героиня, благоухание жасмина переходит в благоухание мирры, и закономерно в контекст стихотворения включаются строки из Песни Песней:

Как расскажу?.. Вот сумрак мирно
Благословляет нас. В саду ль
Я веткой робкого жасмина
К твоей ладони припаду?

Но ты смиренно понеси
Слова, как мирру, пред собой:
«Кулох ёфо, рааёси,
Умум эйн бох!»

[387]

В оригинале процитированный Ройзманом стих (Песн 4:7) звучит следующим образом: Кушах йафа райати умум эйн бах («Вся прекрасна ты, подруга моя, и нет в тебе изъяна»; ср. перевод И. М. Дьяконова: «Вся ты, милая, прекрасна, и нет в тебе изъяна»[60]).

Это не просто излияние чувств, но тоска по духовной прародине, по далекой родине, по Земле Обетованной:

А мне — ночной сонный воздух
И фиолетовый затон,
Где расцветут снова звезды
Смоковницею золотой.

И тишина. Но такая,
Что ангел смерти задышал,
И белый вздох — лепестками
Рассыпается в камышах.

Но широко, по уклонам,
Где серой пахли мятежи,
Под пурпуром балкона
Тоска библейская лежит.

И только здесь слышу зовы
Земли скорбящей. Это сын
Мать приласкал скорбным взором,
И солена слеза росы!

О брат! душа грустно смолкла
И, как смоковница, в плодах!
О брат, сорви эти смоквы,
Которые тебе создал!

[387–388]

Образ возлюбленной неизменно сливается в сознании поэта с героиней Песни Песней, а прекрасная Суламифь становится символом еврейского народа, красоты его души, неугасимости его духа, как в стихотворении «Уже по Саронской долине…» (август 1923). Здесь уже сама упомянутая в первой строке Саронская долина вводит топику Песни Песней, и этот ряд продолжен «газелями», «росными розами», глазами как «пара печальных голубок» (ср.: «…Твои очи — голубицы»; «Твои очи под фатою — голубицы…» — Песнь 1:15; 4:1)[61]:

Уже по Саронской долине
Газели скользят наугад,

И росные розы пролили
Душистую кровь на луга.

И ты у горбатого дуба
Идешь по тропинке назад, —
И пара печальных голубок —
Твои голубые глаза.

И вновь кипарисы привстанут
Рядами зеленых свечей,
Едва ты приблизишься к стану,
Качая кувшин на плече.

Такой зарисовывал в детстве
На дне беспокойной души,
Такой суждено и зардеться,
Чтоб жизнь не могла потушить.

А ты, иудейка Сарона,
Быть может, не слышишь одна,
Что плещется радуга громко
Цветным журавлем у окна.

[392–393]