Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

Он никогда не думал о том, что такое смерть, и образа для него смерть не имела, – но теперь он почувствовал ясно, увидел, ощутил, что она вошла в камеру и ищет его, шаря руками. И, спасаясь, он начал бегать по камере [Там же: 64–65].

Итог – полное безразличие к окружающей реальности, обусловленное непобедимым противоречием между жизнью и смертью. Это противоречие становится наглядным из-за того, что Янсон «опредмечивает» свою жизнь, «выкристаллизовывает» ее до нескольких бытовых деталей, недоступных после гибели:

Его слабая мысль не могла связать этих двух представлений, так чудовищно противоречащих одно другому: обычно светлого дня, запаха и вкуса капусты – и того, что через два дня, через день он должен умереть [Андреев 1990, III: 65].

Подобный прием «опредмечивания» жизни встречается и в других произведениях Л. Андреева («Гостинец», «Жили-были», «Большой шлем»). Он оправдан с психологической точки зрения: сознание человека перед смертью сконцентрировано на одной, самой значимой картине жизни.

Для Цыганка, осужденного «за убийство трех человек и вооруженное ограбление», дни в тюрьме «пролетели, как один». Михаил Голубец – пример человека действия, в нем слишком много энергии, чтобы спокойно сидеть и ждать смерти. В отличие от Янсона, он во время преступлений знал о своей возможной смерти и поэтому принимает известие о казни легко. В свойственной ему артистичной манере Цыганок представляет себе экзекуцию как действо, на котором хорошо бы умереть «под музыку», но еще лучше быть в роли палача. Михаил воспринимает свою гибель как должное, но для него невыносимо ожидание. Это проблема, которую министр обозначил как проблему «знания», а Вернер поставил во главу угла в предсмертном письме, не вошедшем в рассказ:

А теперь я, не больной и без жара, знаю, что через десять часов умру. Это невозможно. Тогда нужно уничтожить все часы и прекратить восход солнца. Во всяком случае, людей перед казнью – это практическое соображение, которое я усиленно рекомендую, – нужно два месяца держать в абсолютной темноте и в таких толстых стенах, чтобы времени совсем не слышно было [Там же: 615].

Именно ожидание доводит «неугомонного» Цыганка до «волчьего воя». Он кричит:

– Вешать так вешать, а не то… У, такие-сякие… [Там же: 71].

Интересно, что метафорика, обозначающая его состояние и состояние Янсона, одинакова: у Михаила «человеческий мозг, поставленный в чудовищно острую грань между жизнью и смертью, распадался на две части, как комок сухой и выветрившейся глины» [Андреев 1990, III: 71], а Иван «просто стоял в немом ужасе перед этим противоречием, разорвавшим его мозг на две части» [Там же: 65]. Таким образом, в третьей и четвертой главе мы знакомимся с отношением к смерти простых преступников, пришедших к одному и тому же состоянию, несмотря на разность предшествующих жизненных установок.

Но на первый план в рассказе выходят террористы, предполагавшие убить за идею, а следовательно, отмеченные постоянной рефлексией. Им посвящается большая часть рассказа, двоим из них приходится еще и встретиться с родными.

Отец Сергея Головина символизирует «офицерскую модель» отношения к смерти. Не ясно, поддерживает или не поддерживает он политические взгляды сына, но его главная цель – «не мучить» Сергея перед смертью. Для полковника «мучить» – значит показывать материнское и отцовское горе, подчеркивать безнадежно утраченные связи с жизнью. Николай Иванович не выдерживает наложенных им самим психологических рамок, но старается соблюсти рамки моральные, сказав на прощание:

– Благословляю тебя на смерть, Сережа. Умри храбро, как офицер [Там же: 76].

Храбрость и благословение отца-командира являются важными атрибутами «офицерской» танатологической модели, вытесняющей страх перед смертью заботой о ритуале.