Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

Глава о Василии Каширине называется «Ужасное одиночество». Изначально персонаж лишь боится смерти:

К нему страх смерти пришел сразу и овладел им безраздельно и властно. Еще утром, идя на явную смерть, он фамильярничал с нею, а уже к вечеру, заключенный в одиночную камеру, был закружен и захлестнут волною бешеного страха [Там же: 89–90].

В камере его ошеломляет отсутствие свободы, предопределенность будущего. Реальность представляется Каширину как «непостижимо ужасный мир призраков и механических кукол», все решающих за него. Смерть перестает быть ужасной, превратившись в избавление от несвободы, единственный способом разрушить «заводную» действительность:

И то, что он испытывал, не было ужасом перед смертью; скорее смерти он даже хотел: во всей извечной загадочности и непонятности своей она была доступнее разуму, чем этот так дико и фантастично превратившийся мир. Более того, смерть как бы уничтожалась совершенно в этом безумном мире призраков и кукол, теряла свой великий и загадочный смысл, становилась также чем-то механическим и только поэтому страшным [Андреев 1990, III: 91].

В очередной раз возникает мысль: страшна не смерть, а ее предопределенность. Куклы в сознании Каширина – то же, что и социальные маски, безо всякого на то основания утверждающие право казнить. Вновь поднимается проблема человека и общества, хотя если для большинства других персонажей неизбежность смерти находится в области бытийного, то для Василия она принадлежит социальному миру. Даже воспоминание о молитве связывается не с умильным, всех защищающим образом, а с отцом, следящим между поклонами, «не занялся ли Васька баловством» [Там же: 93].

Последним описывается состояние Вернера, которое первоначально называется «тяжелой, почти смертельной усталостью». Было время, когда Вернер «очень сильно любил жизнь, наслаждался театром, литературой, общением с людьми», но сейчас в нем созрело «презрение к людям». Созрело оно вследствие «неуважения к врагу» и «неуважения к своему делу», которое появилось после убийства провокатора по поручению организации. И этот персонаж проверяется на страх перед смертью, – Вернер «не знал, что такое страх». Вместе с тем жалость персонажа к своим товарищам тоже обладает таким определением, как будто ее нет: «холодная, почти официальная жалость, которой не чужды были, вероятно, и некоторые из судей» [Там же: 94].

Только он один разделяет понятия «смерть» и «казнь»:

Вернер понимал, что казнь не есть просто смерть, а что-то другое, – но во всяком случае решил встретить ее спокойно, как нечто постороннее: жить до конца так, как будто ничего не произошло и не произойдет. Только этим он мог выразить высшее презрение к казни и сохранить последнюю, неотторжимую свободу духа [Там же].

Спокойствие и свобода духа для Вернера четко соотносятся с «немецким», рациональным способом существования: вместо того чтобы думать на суде о жизни и смерти, он разыгрывает в голове «трудную шахматную партию». Неожиданно персонаж понимает, что это ошибка, не что иное, как бегство от мысли о кончине, и честно сворачивает невидимую черно-белую доску, чтобы посмотреть, почувствует ли он страх.

Страха нет, вместо него – странная «огромная и смелая радость». Вернер удивлен: он не чувствует ни стен, ни приближающейся смерти, исчезает усталость: