Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

Только бы на день раньше – и потухающими глазами он увидел бы гостинец, и возрадовался бы детским своим сердцем, и без боли, без ужасающей тоски одиночества полетела бы его душа к высокому небу [Андреев 1990,1: 302].

Итак, Яков Иванович обнаруживает, что Николай Дмитриевич мог бы достичь своей желанной цели – собрать большой шлем. Сазонка понимает, что Сениста мог бы порадоваться пасхальному гостинцу, проживи он еще всего один день. Однако индикативные сюжетные линии завершаются смертью, и оставшийся в живых персонаж, заглянув в прошлое, выстраивает возможный другой путь, входящий в трагическое противоречие со свершившимся фактом.

В похожей по занимаемой позиции, но обратной по результату ситуации оказывается предупрежденный министр из «Рассказа о семи повешенных». Он думает о том, что могло бы быть, если бы его люди не узнали о покушении [Андреев 1990, III: 50]. Однако покушение предотвращено, и сюжет развивается совсем по другой схеме – схеме жизни.

В основе указанных фрагментов лежит один из видов анахронии – аналепсис. Персонаж в своих мыслях возвращается к некоему исходному пункту, ретроспективно удаленного от ситуации с первичной темпоральностью. Таким образом, эти действующие лица подобны историку, «пророку, предсказывающему назад» [Лотман Ю. 1994: 427]. Имеется в виду позиция, при которой человек, живущий в настоящем, смотрит на ситуацию из прошлого глазами ее участника. Воображение позволяет возвращаться к моменту выбора пути, к положению перед «пучком возможностей», но в то же время конечный результат уже известен.

Ко второй группе можно отнести такие рассказы Л. Андреева, как «Жили-были», «Весной», «Мысль», «Рассказ о Сергее Петровиче», «Рассказ о семи повешенных» (главы о Тане Ковальчук), «Покой». В них танатологическая рефлексия отсылает к возможности (сюжетному ходу), которая реализуется или не реализуется в будущем. Персонажи сразу поставлены перед пучком вероятных дальнейших путей, одним из которых является смертельный исход. Глобальное направление такого пролепсиса – выбор между жизнью и смертью. На основе этой коллизии и строится весь сюжет или его фрагмент.

В рассказе «Жили-были» умирающие в больнице пациенты рассуждают о будущей жизни, о противоестественности умирания:

Плакали о солнце, которого больше не увидят, о яблоне «белый налив», которая без них даст свои плоды, о тьме, которая охватит их, о милой жизни и жестокой смерти [Андреев 1990,1: 294].

«Милая жизнь» и «жестокая смерть» – это два варианта структуры, из которых дьячок и Лаврентий Петрович хотели бы выбрать первый. Но вопреки желанию персонажей сюжет все-таки обрывается их кончиной.

В «Рассказе о Сергее Петровиче» также представлены два варианта:

1. «Жить! Жить!» – думал Сергей Петрович, сгибая и разгибая послушные, гибкие пальцы. Пусть он будет несчастным, гонимым, обездоленным; пусть все презирают его и смеются над ним; пусть он будет последним из людей, ничтожеством, грязью, которую стряхивают с ног, – но он будет жить, жить! Он увидит солнце, он будет дышать, он будет сгибать и разгибать пальцы, он будет жить… жить! И это такое счастье, такая радость, и никто не отнимет ее, и она будет продолжаться долго, долго… всегда!

2. Смерть, похороны, могила… Ну, а как же может иначе быть, если человек умирает? Конечно, его хоронят и для этого выкапывают могилу, и в могиле труп разлагается [Андреев 1990,1: 249].