Танец на цыпочках (СИ)

Чёрные мёртвые пальцы Мев быстро и жестко раздвигали подсохшие края влажных отверстий, пока пальцы правой орудовали кривой иглой, протягивали белые жгучие жилы.

Входили белые, возвращались красные. Входили белые, возвращались красные.

Время лилось молоком кобылицы, разбрызгивая и отнимая шансы, рассыпая вероятности исходов. Всё быстрее ходит игла, всё тоньше идут жилы. Белые-красные, белые-красные. Мев закрыла глаза, чтобы лучше видеть и шила вслепую. Белые-красные, белые-красные…

— Мев закрыла все бреши, — хранительница мудрости облизнула пересохший рот. — Но это не вернёт в чашу сока. В ней почти не осталось крови.

— Молока больше нельзя, — Катасах сосредоточенно качал головой и, кажется, нахмурил брови. То, что осталось от белобрысых бровей на ободранной плоти его лица. — Сердце может не выдержать. Слишком много крови потеряла.

— Отдай ей мою кровь! — вновь вскинулся Константин.

Мев изо всех сил старалась увидеть в нём человека. Равного. И услышать того, кто он есть здесь и сейчас, сдвинув в прошлое Самозванца. Смотреть на него глазами Катасаха. Любить, как умеет любить только он.

— Тогда сделаем всё, на что способны, — устало резюмировала она. — Что нужно?

— Понадобится тонкая полая трубка или… Или игла. Или перо, ость пера тоже подойдёт.

— Что ещё? — подбодрил Катасах.

— Кажется… нет, нет, точно, нужно рассечь сосуд вот здесь, на локтевом сгибе, засунуть в неё трубку. Выпустить воздух. Вторым концом — ей. Сверху вниз. Да, кажется, так, — он отчаянно смотрел на Катасаха: пожалуйста, пожалуйста, скажи, что я прав, что это может сработать!

— Мы такого раньше не делали… Но мы попробуем, — он спокойно и собранно раздавал указания, невзирая на рассредоточение и уплывающее сознание. — Нанчин, дорогой, принеси и подготовь всё, что назвал Константин.

— Minundhanem, — Мев потянула Призрачного Вождя за бахрому истлевшего рукава. — А если кровь Самозванца окажется дурной? Что, если в его крови сидят семена dob anem shadi5? Будет так же, как с Тир-Фради? Мы дадим ей смерть под видом новой жизни, да?

Катасах сгребает Мев в охапку, целует в макушку безгубым ртом.

— Тогда мы заселим к ней Винбарра, а землю продолжим засеивать новыми саженцами. И тогда посмотрим, кто кого!

— Лучше заселите к ней Катасаха, а Винбарра оставите в покое, — Винбарр скривил рот, пряча улыбку.

— Ты же нам саженцы уморишь, Наивысочайший. Нельзя тебе доверять полив и удобрение! — на почти лишённом щёк лице Катасаха не видна улыбка, но в голосе слышны её отзвуки. — Minundhanem, — он повернулся к хранительнице мудрости. — Я никогда прежде не просил тебя. Но сейчас прошу. Дай мне сил. Именно сейчас и именно для этого момента. Пожалуйста, Мев.

Мев не раздумывая, протянула чёрную руку с сочащейся раной.

— Бери.

Ладони соприкоснулись с лёгким треском. Винбарр так же улыбался, неподвижно стоя у алтарного камня подле Анны. Мев прижалась к Катасаху, и он потерял резкость. Секундой позже на обожжённые кости вновь наросла призрачная плоть, вернув целителю прежний облик.

Он уткнулся носом в щёку хранительницы мудрости. Она ответно погладила его носом.

Пришлось легонько толкнуть застывшего Константина. Молодой человек словно потерял свою душу, убегая от чего-то невыносимого, и теперь единственная его опора уходила, становясь невесомым призраком, всё ещё прикованным к слабеющей тонкой плоти. Лекарь толкнул и себя, толкая его.

— Давай руки. Обе. Сядь крепче. Тебе нельзя падать. Упадёшь ты — и не сможет она.

— Я знаю. Я смогу. Смогу.

Катасах нетерепеливо потряс вытянутой рукой. Молчаливый Нанчин вложил в его широкую ладонь острые перьевые стержни и привязанные жилы, от которых едко пахло. Невольная усмешка поломала узкие губы целителя. Этот запах всегда сопровождал их задушевные беседы с Винбарром на болотах. Наверное так едко пахло и с треском вскрытое каменное сердце.

— Выдыхай!

Симметрия не свойственна живому. И вот он, умирающий minunhanem, возле minundhanem, тоже умирающей. Он оглянулся на Мев. Та неподвижно сидела у ног Винбарра, который замерев, смотрел на Константина, вбирая в себя происходящее.

— Ещё. Выдыхай! — Катасах растождествился с собой, гибнущим вместе с Константином, умирающим от страха за маленькую сильную девочку де Сарде. Остался только глубокий автоматизм опыта и чутье, те, что выше чувств, выше истрёпанных нервов, те, что движимы только волей.

Константин не меняется в лице, когда тёплая смола пропитывает повязку. Не меняется он в лице и тогда, когда глубокие тени вокруг его глаз становятся совсем чёрными. Только кисть, перебирающая ставшие почти красными волосы Анны, тяжело опускается, еле шевеля пальцами.

—…Молока больше нет. Он выдержит? — кажется, это грубый голос Мев.

—…достаточно, иначе не получится, — Катасах какой-то холодный и чужой.

—…сколько нужно…бери, — на грани слышимости бормочет Константин.

Мев поглощает невесть откуда взявшаяся волна сочувствия, и вот уже усиливаются тонкие нити страдания, облекаются силой её участия в боль и безысходность, и большие чёрные глаза блестят от слёз…

Катасах взял её на руки.