Танец песчинок

Ей не нужна эта новая жизнь. Ей не нужен покой. Она не хочет смотреть, как сын растёт, становится взрослым, заботится о ней, а она превращается лишь в предмет интерьера. В старую мать, которая, словно необходимое зло, есть в твоей жизни. В капризную старуху, от которой хочется убежать подальше.

Ивелин слишком хорошо знает, что будет именно так. Слишком хорошо знает саму себя, способную рушить даже то, что преисполнено самых лучших чувств. И решив нанести удар сейчас, а не после, когда он не будет иметь такой силы, Ивелин начинает говорить. Старательно вспоминает свою жизнь и выворачивает её тёмной изнанкой на глазах сына.

Чтобы пожалел? Чтобы простил? Чтобы всё исправить?

Нет. Чтобы проклял! Чтобы сбежал! Чтобы ушёл навсегда и оставил её догнивать!

Ивелин повторяет это едва ли не через слово, отлично зная, что подобные фразы лишь ещё больше заставляют человека спасать того, кого он любит.

Но любви давно нет, и даже остатки жалости умирают под этими словами. Меркуцио дослушивает и выходит из комнаты. Не выбегает прочь, а медленно уходит, горбясь под грузом прозвучавших слов. Ивелин плачет от жалости к самой себе и ждёт, что сейчас за окном заведётся вездеход, и Меркуцио действительно уйдёт навсегда.

Но вместо этого за окном крики, чей-то глухой голос, звуки ударов, а после – тишина.

Ивелин бросается к окну и не видит никого. Только вездеход с открытой дверцей, а рядом платок, которым её сын повязывал лицо вместо маски.

Она понимает, что случилось что-то страшное, и, скорее всего, именно она виновата во всём этом.

И вот тогда приходит раскаяние. Как всегда – слишком поздно.

Глава XIV

Что сказать женщине, которая вывернула себя перед тобой наизнанку? Без боли, без страха, а с глухим отчаянием, с которым падают в пропасть, когда понимают, что жить больше нет сил.

Я не знал, что говорить. Вернее, знал, но боялся произнести, ведь я не был уверен, что сдержу обещание.

– Мы его найдём, обещаю, – всё же сказал я.

Она усмехнулась одними глазами. Усталая разбитая женщина, которая слишком поздно поняла, кто она есть, и которая не привыкла верить чужим обещаниям.

– Хорошо, – ответила Ивелин и откинулась на спинку стула. Мы сидели в кабинете, солнечный свет сквозь неплотные жалюзи падал ей на лицо, и тысячи морщинок, которые я не заметил при нашей первой встрече, прорисовывались на лице.

«Тысячи загубленных чужих судеб», – подсказал Томаш.

– И ещё, детектив, – она вдруг усмехнулась. – Простите, что пыталась вас отравить. Не стоило так нахваливать мои пироги.

Я даже не спросил: «Зачем?» Едва стоило Ивелин произнести это, как я увидел самую главную причину: чтобы не отнял любовь – жалость! – сына. Из-за этого же и последующий спектакль с приставанием и демонстрацией синяков.

Единственное, что во всём этом радовало – синьор Веласкес был прощён. Хоть какая-то приятна новость.

Встав, я вышел из кабинета, не в силах больше сидеть под обжигающим взглядом, что бросала на меня Ивелин из-под полуопущенных век. Подойдя к Бобби, я быстро и без подробностей ввёл его в курс дела.

– Может быть, мальчика увели полицейские? – предположил он. – Ребята могли просто позвать его, он отказался. Может, обозвал их. Они завелись и утащили мальчика в безопасное место. Для начала следует позвонить туда, где есть связь. За это время его уже куда-нибудь доставили, если это были наши. А если его нигде нет, так хотя бы сузим круг поисков.

Бобби принялся набирать номер. Палец ловким движением поворачивал диск, давал ему вернуться обратно, а затем вновь нырял в прорезь напротив цифры. Я поймал себя на том, что столь сосредоточено изучаю это движение, потому что мне не хочется возвращаться в кабинет.

Что я скажу Ивелин? Я сказал уже всё, что возможно. Теперь наступило время действий.

– Если что-нибудь станет известно о мальчике, то сразу скажи его матери. А я пойду прогуляюсь туда, где нет телефонов. Не сидится на месте.

Я торопливо вышел, успев заметить, как Бобби лишь обречённо кивнул. Он, как и я, понимал, что шансов у нас немного.

* * *

Улицы Медины были пусты. Когда я отправлялся в «Отвратный день» это можно было списать на случайность, но сейчас не оставалось никаких сомнений, что эта умиротворённость разразится грозой, когда Самум подойдёт близко.

А он всё приближался медленно и неуклонно – чёрная отвесная стена почти до самого неба.

Я до сих пор не сомневался, что жители Медины не побегут. Скорее, они засядут в домах, забаррикадируют двери и окна и будут дрожать, обнявшись, ожидая окончания разгула стихии. Но у меня была уверенность, что окончанием станет лишь полное разрушение города. И ещё я точно знал, что этот ураган никого не унесёт в волшебную страну.

Она уже была здесь. Волшебников навалом, но ни одной Дороти, чтобы прибить кого-нибудь падающим домиком.

Меня неожиданно пробрал смех. Может быть, Самум и есть Дороти? Пришёл, чтобы пристукнуть нас всех.

Потом он возьмёт одного из псов Шустера, оживит Дока, прихватит с собой Рабби и, скажем, Бобби в качестве трусливого льва, а затем они все отправятся к Гудвину…