Танги

— Я не хочу дурно говорить о твоей матери… Но не хочу также, чтобы ты думал, будто я чудовище. Я потому не отвечал на твои письма, что считал их написанными по указке твоей матери. Когда ты был еще маленьким и мы решили разойтись, я хотел взять тебя к себе. Она отказалась тебя отдать… Тогда я заявил ей, что никогда больше не желаю о тебе слышать. К тому же… я думал, что ты стал каким-то рабочим или чем-то в этом роде… Но у тебя интеллигентный вид.

Танги еле сдержал улыбку. Интересно, что стал бы делать с ним этот человек, если б он оказался кривым, кретином или шалопаем? Затем он решил, что, в конце концов, естественно, если образованному человеку хочется, чтобы у него был интеллигентный сын.

— Я хочу дать тебе возможность стать на ноги, «to give you a chance», как говорят англичане. Я попытаюсь тебе помочь. Но как, еще не знаю. Денег у меня не много, и даются они мне нелегко, но я что-нибудь сделаю для тебя…

Танги думал о другом. Он почти не слушал, что говорит отец. Время от времени он отвечал ему «да». Отец снова принялся говорить о матери. И вдруг Танги почувствовал, что краснеет. Ему стало стыдно. Стыдно за человека, сидевшего перед ним и, казалось, утратившего способность краснеть. Танги был удивлен. Отец сказал:

— Вдобавок я даже не уверен, что ты мой сын…

От этих слов несло ложью. Ложью, выдуманной, чтобы оскорбить. Но Танги оставался равнодушным. Он краснел лишь за этого человека, который может говорить подобные вещи, не сгорая со стыда. Потом Танги подумал, что в нем говорит не злоба, а трусость. Во всех его движениях сквозила трусость. Танги понял это с первого взгляда. Отец не смотрел людям в глаза, его руки были вялы и безвольны, рассуждения педантичны, а манеры деланно-покровительственны. Он был жалок Танги.

Танги позавтракал на Авеню Георга V, в ресторане с самообслуживанием. Он был доволен, что остался один, один в Париже. Быстро поев, он вышел на улицу и дошел до Кур-ля-Рен. Он обошел площадь Согласия, любуясь ее пропорциями, и побрел вдоль Елисейских полей. Листья желтели; робкие лучи солнца пробивались сквозь дымку, затянувшую небо, и согревали сердце. Танги улыбнулся. Он подумал о Себастьяне: если б она могла увидеть его в Париже, на Елисейских полях!

В три часа он вошел в Колизей и спустился в нижний зал, где отец ему снова назначил свидание. Отец опаздывал. Танги заказал себе кофе. Теперь он чувствовал себя лучше. Здесь обстановка была приятнее. Оркестр играл под сурдинку. Танги решил как-нибудь еще побывать в Колизее.

Отец пришел и снова завел разговор о матери. Танги его не слушал. Он чувствовал себя хорошо и не хотел расстраиваться. Разглядывая отца, он пытался дать себе отчет, какие чувства будит в нем слово «отец». Но это слово оставляло его совершенно равнодушным.

— Теперь… Я хотел тебе сказать…

Отец был явно смущен. Танги стало любопытно: почему? Он ждал. Наконец отец признался, что женат во второй раз. Его жена очень приятная женщина, у нее двое взрослых детей, и теперь он счастлив в семейной жизни… Танги это нисколько не задело. Ему было только досадно, что он незнаком со своей мачехой. Тут отец еще более церемонным тоном заявил, что ему надоело таскаться по ресторанам и он хочет привести Танги к чаю домой.

«Я буду пить чай… у себя дома», — подумал Танги. Но он нашел свою шутку неудачной.

Прежде чем идти «домой», Танги пришлось побывать у парикмахера и в бельевом магазине. Тут он неожиданно увидел, что обращение его отца резко изменилось. Казалось, ему доставляло удовольствие заботиться о сыне и покупать ему вещи. Он следил, чтобы Танги постригли как следует, и даже сказал, что у них одинаковые волосы — это сразу бросается в глаза… Тогда Танги понял, что где-то глубоко в сознании отца запало воспоминание о далеком сыне, который иногда присылал ему тревожные письма. И это его тронуло. Танги захотелось обнять этого человека и сказать ему, что он его любит; что не один отец виноват во всем… Все это было чудовищным недоразумением, которое следует забыть: ведь была война, оккупация, все рушилось кругом… Нет, он не единственный виновник; быть может, даже не главный виновник. Впрочем, Танги и не сердился на него. Он ни на кого не сердился. Он только устал и хотел отдохнуть, залечить свои раны и начать наконец жить…

* * *

Войдя в квартиру отца, Танги был ослеплен роскошной обстановкой гостиной. Ему никогда не доводилось видеть ничего подобного даже в кино. Он скромно уселся в кресло, чувствуя себя очень неловко. Отец оставил его одного и ушел за мачехой. Танги ждал.

Дверь отворилась, и вошла мачеха — высокая стройная дама с изящными манерами, очень элегантно и очень просто одетая. У нее были красивые зеленые глаза и белокурые волосы. Она взяла Танги за руки и, пробормотав несколько слов, заплакала. Танги недоумевал: о чем она плачет? Она сказала, что будет ласкова с ним и постарается его полюбить. Затем она вытерла глаза и объяснила ему, что в гостиной у нее только «старинная» и «стильная» мебель.