Таня Гроттер и кольца Четырёх Стихий (СИ)

Наташа шмыгнула носом и подтянула сползающий вырез свитера. Она молчала, продолжая неподвижно смотреть сквозь створки на потухающий огонь в русской печке, а Таня боялась пошевелиться. Она чувствовала, что ещё чуть-чуть — и её стошнит, так что она не хотела лишний раз провоцировать свой организм на это действие. Возможно, во всём было виновато слишком большое количество свитеров под курткой внучки Феофила, а возможно, её бурная фантазия, но Танины ладони покрылись липким потом, а по спине бегали мурашки. Таня своими зелёными глазищами таращилась на сидящую перед ней некромагиню и старалась урезонить начинающее подниматься в душе чувство страха. Слова некромагини вызывали жалость, но, вместе с тем, манера её рассказа наталкивала совсем на другое отношение. Наташа говорила о кошмаре своего детства так, словно...

В этот момент кто-то на Жилом Этаже хлопнул дверью своей комнаты, и Таня, словно на пружине, подскочила с дивана, по инерции вскидывая кольцо. Ещё через несколько секунд сообразив, что это был всего лишь нерадивый четверокурсник, а не облезший кот, вурдалак или уже несколько лет как мёртвая старуха-некромагиня, Таня, стараясь унять предательскую дрожь в пальцах, рухнула назад на диван. «Нельзя, нельзя, нельзя слушать такие истории в такой обстановке и в такое время, Гроттер, или ты хочешь на всю жизнь остаться заикой? — пробурчала про себя Таня и мимолетно вспомнила, как почти то же самое сказал ей когда-то Глеб. — Да уж, нервы у меня в последнее время действительно ни к чёрту: послушала страшилку — и теперь под кровать буду всю ночь прятаться, так, что ли? Ха, тоже мне, «Грозная Русская Гротти»! Только вот «страшилка» совсем не страшилка… Древнир, ей же было всего шесть лет!» — опомнилась Гроттер.

Она покосилась на Ростову. Некромагиня, казалось, впала в какой-то транс. Ни на громкий хлопок, ни на Танины скакания она не обратила ровно никакого внимания. Дочь Леопольда обняла себя руками за плечи (куртка слишком громко зашуршала) и нахмурилась. После услышанного её одолевала буря совершенно разных чувств: начиная от всё того же неопределённого, опасливого страха и отвращения, до глубокого, свойственного ей безграничного сострадания. И отдельное, обособленное и полностью изолированное место во всём этом занимал гнев на чокнутую старуху, которая всеми силами старалась слепить из маленьких детей чудовищ, живущих для службы Тьме. Злоба эта давно и незаметно начала клубиться в Тане ещё тогда, когда она услышала о приспешнице Чумы и о том, что она делала в своём лесном логове впервые. И с тех пор только усиливалась, периодически присовокупляемая редкими подробностями от Бейбарсова о том, что именно там происходило с ним; историей Жанны; всем, что случилось с самой Таней, как оказалось, по её вине (эти мерзкие когти дотянулись с Алтая и до неё!). А теперь ещё то, что сказала Ростова. И всё это, вместе взятое, не было и половиной всей той мерзости и ужаса, что происходили в лесной глуши сколько, пять, семь лет? Для Ростовой ещё больше.

Ненависть — слишком глубокое, слишком страшное чувство. Таня могла, колотя маленькими кулачками в запертую дверь лоджии, шипеть о том, как она ненавидит Дурневых; могла относить несносную на первых курсах Гробыню к вполне ненавистным ей личностям; кипя от злости и обиды, могла кричать «Ненавижу!» Бейбарсову на крыше башни. Но в целой её жизни, пожалуй, был только один человек, к которому она действительно испытывала ненависть. Который не заслуживал и не мог заслужить прощения или крошечного сострадания даже у неё. Чума-дель-Торт. Простить, понять этого врага Таня не могла и даже не хотела. Древнир свидетель, она была не святой! Лигула с два она когда-нибудь примирится с этим чувством к убийце её родителей — не имеет значения, сколько лет пройдёт после того, как старуха окончательно и навечно сгинула со свету! Ненависть к Чуме распространялась вокруг памяти о той и была единственной, которую Таня знала. Но в какой-то момент... В какой-то момент всех этих рассказов, Таня вдруг поняла, что ненавидит уже двоих. Возможно, так было если не правильно — потому что когда вообще ненависть могла быть правильной? — то логично, закономерно. В конце концов, разве не ближайшей соратницей Чумы, не её последовательницей во всём и единомыслящей была алтайская некромагиня? И если уж одна не заслуживает её прощения, то как может заслужить другая? Нет. Только не за то, что она сделала с этой Наташей. Не за то, что делала с Жанной и Леной. Не за то, что пыталась сделать с самой Таней и не за то, что случилось со всеми теми несчастными детьми, которые так никогда и не выбрались из страшной землянки. «Но больше всего, — вкрадчиво звенел в голове тонкий навязчивый голосок правды, звенел даже сейчас, — не за то, что она сделала с Глебом».