Танцующий ястреб

А потом мещане выскальзывали украдкой из своих загроможденных мягкой мебелью квартир, шествовали на великолепные городские кладбища и там степенно и торжественно прогуливались, возлагая цветы на могилы своих отцов и дедов, ухаживая за этими могилами и вытирая мраморные плиты, как бы жаловались своим умершим на то, что странные люди в засаленных кепчонках, с вытаращенными глазами и приоткрытыми от удивления ртами отнимают у них города, что эти люди уже прорубили миллион тоннелей в непроницаемом воздухе, окутывающем города и фабрики, и продолжают прорубать новые, и все движутся по этим тоннелям.

В разгар этих мещанских жалоб ты, инженер Михал Топорный, начинал новый, длившийся пятнадцать лет, заключительный период своей жизни, которая, как уже было сказано, закончится, когда тебе стукнет пятьдесят. Как он начинался и чем был ознаменован?

Его ознаменовали первые месяцы и годы жизни второго сына и устройство первого сына, Сташека, в городской интернат и городскую школу, смерть двух людей на склоне горы у каменоломни, а также массовое шествие деревенского люда в города и на фабрики.

Как ты осмыслял все это, как смотрел на своего второго ребенка, лежавшего на белой подстилке в колясочке, и как смотрел на его первые шаги, как слушал первые произнесенные им слова?

Как ты смотрел на своего первого сына, одетого в синюю школьную форму, и что чувствовал, навещая его в интернате?

Как ты переживал смерть тех двоих на склоне у каменоломни? Носил ли ты последние пятнадцать лет жизни отпечатки этих смертей в своем сознании и понесешь ли их с собой, взбираясь вверх по горной тропе, навстречу собственной смерти?

Понесешь ли ты с собой память об этих смертях вместе с воспоминанием о последней ночи, проведенной с Марией в отчем доме, и о помешанном старце, том последнем бедняке из приходской богадельни, которого вид собственной земли лишил разума, вместе с возникшим в памяти образом обоих сыновей, дружно склонившихся над книгой за одним столом?

С какими мыслями связывал ты это шествие деревенского люда в города и завидовал ли паренькам в кепчонках, которые не были опоздавшими?

Ненавидел ли ты их за это?

Ненавидел ли ты их так, как односельчан, прививших тебе привязанность ко всяким мелочам, а также научивших тебя покоряться этим мелким, ничтожным предметам, растениям и животным; ибо по велению этих ничтожных предметов и дел и по велению растений и животных ты взял себе в жены Марию, урожденную Балай, а это главным образом и способствовало твоему опозданию?

И была ли это ненависть, или неприязнь, либо только раздумье?

Мешало ли тебе воспоминание о смерти тех двоих добиваться все более высоких постов?

А может, таким алчным стремлением к высоким постам ты хотел в самом себе заглушить память о гибели этих людей и выйти из-под власти зловещих, неблагоприятных воспоминаний?

Добивался ли ты более высокого поста, дабы еще лучше укрепить и застраховать твою любовь к Веславе и любовь Веславы к тебе?

О чем ты думал, когда на производственном совещании перечисляли твои заслуги и говорили, что благодаря тебе расширен фронт работ и повысилась производительность труда на отдельных участках?

Думал ли ты тогда, что станешь главным директором?

Думал ли ты во время этого совещания о двух смертях у каменоломни? Подумал ли ты во время этого совещания о твоих сыновьях, или о твоей любви, или о том помешанном старце из приходской богадельни?

Почему после этого совещания ты читал вечерами, а иногда даже и ночью разные книги по твоей специальности и по экономике?

Какие мысли сопутствовали тебе, когда ты шел в интернат проведать Сташека, и о чем думал, когда Сташек навестил тебя, а Юрек взобрался к нему на колени?

Выручая тебя с ответами на эти вопросы, которые сыплются со всех сторон, следует, пожалуй, сказать, что в первые годы твоего последнего пятнадцатилетия в твоем поле зрения, в твоей душе и в твоих мыслях постоянно находились сыновья — старший, которого родила худая, усталая замарашка, и младший, что был рожден заботливо взлелеянной неженкой, на теле которой не было никаких рубцов и желваков или набухших вен, готовых лопнуть от распирающей их крови.

Сташек уже не был деревенским мальчонкой — постепенно освобождался от робости его взгляд, а походка становилась четче и уверенней, ноги его уже не заплетались, — ведь он был тем первым из рода Топорных, кто лишь короткое время, несколько месяцев, а может, недель, столбенел при виде города и, пожалуй, быстро забыл о тех минутах, когда ноги отказываются служить и упрямо не слушаются тебя, словно спутанные; ведь ему первому из рода Топорных довелось пережить это в детстве, и потому он быстро забыл о том, что есть в человеке нечто, способное спутать ноги, когда он прямо из деревни попадает в большой город.

Он получил от отца синюю школьную форму, кожаный портфель для учебников и все необходимое мальчишке, чтобы у него в большом городе не заплетались ноги и он не спотыкался от стыда и страха.