Танцующий ястреб

Остальные родственники молча стояли поодаль, но мысленно наверняка повторяли дядин вопрос; в нем, по сути дела, была гневная отповедь всех деревенских стариков.

«И не стыдно тебе бояться каких-то долбящих клювиков, декламаторов и элегантных танцоров, льстецов и крикунов, заглушающих тихий разговор? И не стыдно тебе здесь искать себе дом? Твое место — в большом городе, ты должен управлять им, а не он тобой. Для того ты и ушел туда, для того мы тебя туда вытолкали».

Потом старики обступили меня и повели садами, сквозь которые просвечивали новые красные дома деревни. Из садов и полей, так сказать, зоны стариков, детей и собак, мы подошли к новым домам, к зоне ежевечерних семейных встреч. А дальше было широкое асфальтовое шоссе, или зона молодости.

На собак цыкнули, и они остановились на границе садов и домов, хотя им очень хотелось сопровождать людей дальше. С минуту они выжидали, а вдруг позволят. Но никто не взглянул в их сторону, и пришлось покориться. А старики шли дальше и остановились у обочины ровной асфальтовой дороги, по которой их внуки ездили на мотоциклах.

Время было послеполуденное, и множество машин с воем проносилось по дороге; внуки, закончив работу в близлежащих поселках, возвращались домой — в зону красных, кирпичных домов, где каждый вечер собираются семьи.

Шум усиливался — по дороге непрерывным потоком неслись мотоциклы и машины; некоторые молодые люди, приехав домой, не ставили мотоциклы в сараи и гаражи и не шли обедать, а, словно не насытившись быстрой ездой, возвращались на шоссе и, желая покрасоваться перед дедами, с шиком проносились мимо них; на лицах парней сверкали невероятных размеров мотоциклетные очки и радужные молодые улыбки. Пролетая мимо, они чуть не задевали дедов, а от ветра, будто флаги, колыхалась просторная стариковская одежда, надетая на высохшие тела.

Меня потянуло обратно в поля и сады, но я почувствовал, что старикам хочется задержать меня здесь. Покашливая, они представляли мне каждого из парней, хотя это было бессмысленно; мало того что парни, подобно птицам, проносились над самой землей, на них еще были огромные, видимо по специальному заказу изготовленные ультрамодные защитные очки, и я не мог различить их лица.

Шум все усиливался, и над дорогой уже клубился голубоватый дымок выхлопных газов, и эти газы так раздражали глотки и легкие стариков, что они зашлись кашлем. Ко все возрастающему шуму разных моторов и к веселым окрикам мотоциклистов присоединился лающий старческий кашель.

Я предложил пойти в сад, но это не возымело действия. Один из этих надрывно кашляющих, задыхающихся стариков, воспользовавшись передышкой между приступами кашля, сказал: «Постоим здесь еще минутку».

Тогда я сказал старику дяде, что на дороге страшный шум и нечем дышать, он и его соседи мучительно кашляют и хорошо бы вернуться в сады.

Но дядя тоже не хотел возвращаться.

Шум моторов и смех внуков все усиливались, усиливался и старческий кашель. Казалось, земля дрожит от рева моторов, смеха внуков и мучительного, надрывного кашля, который согнул старцев и вызвал на их лицах румянец — мимолетную краску молодости.

В конце концов все голоса и звуки слились воедино: и кашель, и скрежет моторов, и смех парней, и скрипучее от кашля дыхание старцев.

К этим голосам и звукам присоединился лай собак и писк пташек, промышляющих в ветвях придорожных деревьев. Время от времени доносилось еще мычанье коров и конское ржанье. И все-таки казалось, что старческий кашель заглушает все голоса и звуки. Старики упорствовали, никакая сила не могла заставить их отойти от дороги. Они согнулись пополам, кашель словно переломил их, но, подняв голову, они протирали свои кроличьи слезящиеся глаза, чтобы видеть ленту дороги; и меня принуждали смотреть на дорогу и на внуков.

В конце концов я взял под руку задыхающегося дядю и оттащил к деревьям. Соседи последовали за нами.

IV

По дороге к садам мы миновали утрамбованную площадку между конюшней и овином, принадлежавшую нашему бывшему соседу, который лишь на два года пережил моего отца. Здесь многое изменилось: возвели новые постройки, хозяйничают какие-то молодые люди, в их лицах и фигурах я с трудом улавливаю отдаленное сходство с соседом и его старухой, которая, как мне сказали, больна и не выходит из дома.

Но площадка не изменилась: по-прежнему утрамбованная, со следами конских копыт. Конечно, это следы новые — внуков, правнуков тех коней, а может, даже того вороного жеребца, которого дети безошибочно отличали по хриплому ржанью и говорили: «Жеребец поет». О других лошадях говорили — ржут, а о жеребце — поет.

Дети знали, что означает его хриплое ржание, и созывали друг друга, и бежали к забору, и во все глаза глядели сквозь штакетник. Дети знали, что она уже на площадке, она — гнедая, вороная, сивая, каштановая или какой-нибудь другой масти. Она стояла у коновязи, а жеребец все пел и пел в конюшне. Дети сидели, притаившись, в бурьяне у забора, откуда видно было площадку. А матери — запыхавшиеся, разгоряченные, тряся грудями, искали своих детей и находили.