Вначале я взывала к Ларисиному участию, надеясь, что она объяснит Андрею, что я не навек приехала сюда, а работать. Что в Амстердаме у меня осталась семья, которая тоже во мне нуждается… Но все было бесполезно… Тогда я впервые высказала свое недовольство ему лично, заявив, что я не свободный человек и звонить мне следовало тогда, когда он будет готов к работе, а сидеть здесь просто так я не имею возможности… Андрей был очень недоволен, но на следующий день соблаговолил сесть со мной за тот же стол и, опираясь на тезисы своего выступления в Римине (которые он мне тоже дал для работы), заговорил о том, что он хочет сказать в заключении к книге.
Через пару дней я, наконец, уехала домой с двумя подписанными нами договорами в кармане и напутствиями поторопиться переработать и завершить книгу, позвонив Бер-тончини по поводу немецкого договора.
К этому моменту было ясно, что в мае я впервые собираюсь в Москву вместе с детьми. Было также ясно, что все близкие и знакомые будут спрашивать меня о Тарковском. Мы не исключали, что КГБ тоже может мною заинтересоваться. Поэтому мы оговорили точно, какую версию я должна поддерживать со всеми и везде — Андрей страшно обижен тем, что произошло в Канне. Не по заслугам! Поведение там Бондарчука поменяло все его планы, лишив его всякой надежды на нормальную работу дома, в Москве. К сожалению, нынешнее поведение Ермаша, увы, совпадает с его предположениями. Он не собирается становиться невозвращенцем, а просит лишь продления визы для работы на Западе и разрешения в связи с этим на выезд семье. Но совершенно тщетно. Андрей также просил меня встретиться с его отцом Арсением Александровичем и рассказать ему о решении Андрея не возвращаться и всех сложностях этому решению сопутствующих…
Надо сказать, что Андрей попытался выразить недовольство моей поездкой в Москву, так как надо было торопиться с книжкой. Но я уже довольно раздраженно отвечала, что никто со мной лично никаких сроков не оговаривал, я буду стараться изо всех сил, но я не могу отказать своим родителям и особенно папе, который не видел своих внуков и меня более полутора лет, в свидании с нами. Так что пришлось смириться.
В листках дневника Тарковского, неожиданно «подаренных» мне Ларисой, записано:
«4 апреля (
S-Gregorio
Вчера прилетел из Франкфурта. Запишу потом — видели Владимовых, заключил контракт с Берлинским издательством на книгу».
«9 апреля 84
понедельник
S-Gregorio
В Берлине виделся с президентом Академии искусств, который поздравил меня со стипендией.
Весной 1985я буду получать…
Сейчас у нас Ольга Суркова — работали над книгой»
Далее по возвращению в Амстердам началась запланированная работа и переговоры с г-жой Бертончини, которая все время уверяла меня в том, что не видит повода для моего беспокойства. Все знают, что я работаю над книгой, и все я получу по заслугам…
По заслугам и получила, в конце концов!
А пока Бертончини снова объяснила мне, как нужно торопиться с книжкой к Берлинале 1985 года, и мы договорились, каким образом будет идти работа. Последний вариант, годный для перевода, должен был выйти из-под руки Тарковского, то есть с его окончательной правкой. Я стала отсылать первые части текста, а Бертончини жаловалась мне, что не может дождаться правки Тарковского. Тогда я предложила рабочий вариант тройственных отношений: меня, Тарковского и переводчиков. К этому моменту немецкое издательство законтачило с английским, договорившись в целях общей экономии, одинаково оформлять книгу. В Германии перевод предложили известному мне по московским фестивалям Гансу Шлегелю, а английской переводчицей стала изумительная русская славистка, потомок первых эмигрантов Китти Хантер Блейер.
Чтобы ускорить весь процесс я предложила Бертончини, получив от меня следующий кусок текста, сразу же размножать его на три экземпляра для Андрею, и переводчиков. А они пусть себе переводят спокойно мой текст, потому что, по моему предыдущему опыту, правка Тарковского будет носить более или менее косметический характер, который не потребует от них серьезных переделок. Так оно и сложилось.