Тарковский и я. Дневник пионерки

Торопливость немцев доходила до такой степени, что Шлегель, отправляясь отдыхать в Грецию, звонил мне, давая свой адрес, чтобы я, не мешкая, скорее пересылала ему свой текст, как горячие блины со сковороды, то есть с машинки. Честно говоря, меня все это сильно раздражало, потому что все сроки со мной не оговаривались, и я была вынуждена гнать текст, как одурелая. При том, что у меня были свои обязанности в семье и помимо поездки в Москву, еще целый ряд поездок с Тарковскими, в Лондон, Милан и снова с Сан-Григорио… Но надо было соответствовать уже решенной без меня ситуации.

Кстати, еще не приступив к переводу, мне позвонил Шлегель, ознакомившись с рукописью «Книги сопоставлений». Звонок его был странным и симптоматичным — он выражал свои сомнения и серьезные претензии к книге, прежде всего, идеологические. Ведь он был завсегдатаем Московского кинофестиваля и, как я понимаю, опасался недовольств советских официальных лиц.

Но для меня он иначе сформулировал свое мнение. Он долго и раздраженно рассуждал о том, что роль, которую Тарковский отводит искусству с точки зрения его воспитательной функции с непременным положительным идеалом сродни… извините меня, но он говорил буквально: «фашистской идеологии»… Я прямо-таки ахнула, а Шлегель все продолжал резко-нравоучительную речь, завершив ее следующим заявлением: «Я, конечно, не могу такое переводить. Это против моих принципов. Так что, видимо, придется отказаться или, в крайнем случае, воспользуюсь псевдонимом, чтобы не порочить свое имя»… Да-а-а — подумала я тогда, — знатная идея… Но, разведав, видимо, ситуацию в Москве, он «рискнул» все-таки переводить нашу книгу да еще под собственным именем.

Вот, какие кренделя выкидывали люди, нынче так высоко почитающие Андрея. Ах, как все относительно и взаимозависимо. Особенно смешно это было слышать от Шлеге-ля, который переводил избранные произведения Эйзештей-на, чей «Броненосец» Гитлер поставил образцом для нацистской пропаганды. Чудеса! Но… глупая Оля, при чем здесь, действительно, логика или собственные убеждения, когда речь идет о карьере и удобствах, о своей деловой жизни? А Тарковский был уже невозвращенцем, и Шлегель, бывший коммунист или сочувствующий коммунистам, конечно, боялся, что ему откажут от Московского фестиваля.

Кстати, иллюстрируя выбранную конструкцию взаимоотношений между мной, издателями и переводчиками, привожу здесь сохранившееся у меня письмо прелестной Китти Хантер-Блейер, человека, как говорится, выросшего совершенно на другой грядке:

Кэмбридж, 27.7.84

Дорогая Ольга,

не знаю, вернулись ли вы уже домой, но уже пишу вам с просьбой прислать мне следующую главу, как только она будет у Вас готова. Из тех 89 страниц, которые мне передал Юан (получивший их от немецкого издательства), я уже раньше перевела две главы. Хотя конечно я далеко не кончила остальную часть тех же 89 страниц, я работаю сейчас довольно скоро, потому что я свободна заниматься только переводом (блаженное состояние!) и надеюсь окончить эту часть дней через десять. Хочется перевести как можно больше сейчас, чтобы не оставить слишком много работы на осень, когда начнется опять преподавание.

Мне было очень приятно познакомиться с Вами, несмотря на то, что не было возможности по-настоящему поговорить; буду надеяться на новую встречу! А Лариса и Андрей — какие удивительные люди. Даст Бог, чтобы им поскорей выпустили мальчика, хотя, увы, эти вещи никогда не делаются легко.

Привет Вашему семейству и, конечно, Вам.

Ваша,

Китти.

Отталкиваясь от этого письма, сразу определю некоторые дополнительные координаты и параметры событий.

Вернуться, судя по дате письма, я должна была из Милана, где 10 июля у Тарковских была та самая знаменитая пресс-конференция, на которой они сообщили о своем намерении не возвращаться. Об этом, конечно, подробнее ниже.

Напоминаю, что Юан — это редактор «Bodley Head», с которым мы знакомились на «Борисе Годунове», а потом подготавливали и подписывали совместный договор.