Тарковский и я. Дневник пионерки

Поэтому меня поначалу удивлял, а потом немного раздражал неуемно разгоравшийся «частнособственнический» аппетит семейства Тарковских. Рядом с Андреем мне лично мечталось только о «высоком», для которого, по моим наивным понятиям, было вполне достаточно избушки, затерянной в русских далях, чтобы в ней скрываться от неприятностей и медитировать на фоне девственной природы. Но надсад-ность, с которой избушку перекраивали, оказалась, увы, не случайной, интересно заявив о себе в «западной» части их жизни, когда требовалась уже вилла с бассейном и желательно подсвеченной в нем водой…

Конечно, как думалось мне все более настойчиво с течением времени, «красиво жить не запретишь» в соответствии с потребностями… Но зачем же лезть из кожи вон, если для этого, в конце концов, нет денег. Как соизмерить тогда страсть к красивой жизни с бесконечными разговорами о безденежье и множившимися долгами? Как объяснить себе мечту о накоплениях у человека, призывавшего к бескорыстному служению искусству, не устававшему рассуждать о том, что истинное искусство не оплачивается. Страдавшего вместе со Сталкером о том, что «все ОНИ хотят, чтобы все было оплачено, каждое движение души»…

Тем не менее и как бы то ни было, но много прекрасных дней обозначилось и для меня в этой глухой безлюдной деревеньке с весьма символическим и многообещающим названием — МЯСНОЕ! Помню как сейчас, что, проехав сто километров за Рязань, слева оставалась еще сравнительно цивилизованная и плотно населенная деревенским людом Ав-дотьинка, а через несколько километров нужно было свернуть направо на проселок и катить, как мне кажется, два-три километра сквозь поля и леса… Это было чудесно! Но всякий такой выезд требовал машины, которой у Тарковских никогда не было… Хотя особенно мечталось заиметь ее после приобретения дома, и я помню времена, когда Лариса пыталась получить через студию списанный ГАЗик по дешевке за неимением джипа…

Я начала приезжать в Мясное, когда замечательное и не по-деревенски обширное здание частично уже было возведено. Очень трогательно выглядела выгребная яма, то есть, культурно говоря, туалет. Если повернуться к входу в дом спиной, то он располагался справа в некотором отдалении — точно миленький такой, свеже-отструганный скворечник. Дверь его была повернута в чистое поле и, наверное трудно поверить, но она была застеклена — настолько никого окрест не было. Так что это заведение, действительно, было превращено в комнату уединенных мечтаний, с медитациями на фоне природы. Все помещение изнутри было всегда отдраено добела…

Лариса любила чистоту, и все вокруг нее было по-купечески взбито пушистым, каким-то славненьким, почти что таким, как в том домике, куда в «Зеркале» мама с сыном понесли продавать сережки. Мечта голодного детства почти сбылась и воплотилась в сноровисто выскобленных дощатых полах, светлых комнатах, вкусных трапезах в обширном уютном доме… А вот по деревне, особенно с гостями, Лариса разгуливала прямо-таки в образе своей неплохо обустроенной героини фильма: все более по хозяйски, точно снисходительная барыня среди крепостных… Помню ее горделивую осанку и соответствующий разворот головы: «Дядя Коля, как там у вас с яичками, дадите? Курочку резать не собираетесь?» Мне казалось, что на ее интонацию должны выскочить и с придыханием, в пол-поклона, оповестить: «Как же, как же… будем вам любезны… натеть»… Это было смешно…

Но все это были побочные впечатления, по-особому для меня высветившиеся только позднее, а тогда в центре, понятно, оставался Андрей, счастье общения с которым продолжало превалировать надо всем остальным. Сколько мы там могли гулять с ним и с Ларой окрест, и я снова одаривалась его мыслями об искусстве, природе и вечности. Нам сопутствовала их овчарка, та самая, возникающая в «Ностальгии», серая, большая, чуть прихрамывавшая, которую они взяли еще в Москве. Чудесная, добрая, умная, она, постаравшись, на самом деле умела вылаевать из своего собачьего горла «мм-а-мм-а». Они этим очень гордились…

Сколько раз из этого дома мы совершали с Ларисой долгие пешие вылазки в сельпо в Авдотьинку… Прямо-таки по пыльной тропинке через колосящуюся пшеницу… Купались летом в реке, а зимой вечеряли в кабинете-спальне Андрея у камина, разжигая который, казалось, он священнодействует…

Отлично помню, как в момент какого-то особо полного откровения, разогретого еще жаром камина, Андрей снова говорил о том, что после «Зеркала» собирается бросить кино, поселиться в этом доме и писать, писать, писать… Но лежавшие у него в папке письма зрителей возвращали его обратно к реальности, к своей профессии и связанной с ней художественной и этической задачей. И он тут же радостно признавался: «Понимаешь… а все-таки очень сложно… я понял, что у меня есть свой зритель и я не имею права его предать. Если хочешь, после этих писем я ощутил свою миссию, свое предназначение… Поэтому я тоже точно знаю, что мне нельзя уезжать… Мой подлинный зритель здесь»… Потому как мысли об отъезде на Запад уже бродили, как в голове Тарковского, так и в наших мыслях…