Тарковский и я. Дневник пионерки

Как странно вообще все менялось в атмосфере вокруг Тарковского. Хотя с течением времени кое-что в его практической жизни менялось и к лучшему. Например, возвращаясь на Мосфильмовскую, надо заметить, что он получил там не одну, а две квартиры (2-х и 3-х комнатные) рядом, на одной площадке в хорошем «кирпичном» доме, чуть в глубине от проезжей части улицы, прямо напротив студии. Большая квартира условно принадлежала Ларисе с Андреем, а маленькая — Анне Семеновне с Тяпой и Лялей. До самого отъезда в Италию Тарковские вели борьбу за право поставить перегородку на лестничной площадке, отгородив обе квартиры, которые они собирались соединить между собой, все перепланировать и перестроить в лучшем порядке… Но не успели до отъезда…

Арабский кабинет-спальня Андрея, переехали туда с Орлово-Давыдовского можно сказать в полной неприкосновенности. Зато постепенно прихорашивалась и обставлялась новой (старой) мебелью из магазина все того же Жени большая столовая. Эту комнату Андрей хотел «расцветить» купеческим стилем начала века, который был представлен замечательным массивным, дубовым, резным буфетом. Андрей обожал его и провел долгие-долгие дни, счищая с него лак до живого дерева — это было его любимое мебельное детище… Еще они успели сломать часть стены в этой комнате, выводящей в коридор, и выбелить стены, что по тем временам считалось хорошим тоном…

В ту же комнату был поставлен тоже массивный большой обеденный стол со стульями начала века того же стиля, что и буфет.

Все шло своим чередом, да не всегда в свой черед… Вспоминаю, например, один вечер, похожий на другие, но по-особому расцвеченный новыми деталями. Хозяин дома сидит, как обычно, во главе большого стола, заставленного блюдами, тарелками и рюмками сверх всякой меры. Совершенно трезвый Андрей держит в руке бокал и произносит длинный тост. Рядом сидит, увы, уже мало вникающий в его слова Николай Шишлин, замечательный человек, очень помогавший Андрею с отъездом за границу, но, к сожалению, сильно пивший. На другом конце стола остались, кажется, только мы с мужем, так как я никогда не решалась да и не хотела пренебречь хотя бы одним словом Маэстро… А говорил он тогда, как обычно, тост длинный и всеобъемлющий… Такой длинный, что не заметил даже образовавшуюся вокруг себя пустоту… Тарковский искренне удивился:

— Лариса, ну где же вы все?

— Андрюша, мы здесь, — не сразу расслышав, вплывает в комнату Лариса, сама невинность с широко распахнутыми глазами.

— Лариса, вы пьяны? — риторически вопрошает виновник торжества.

— Я? — голос Ларисы вздрагивает праведным негодованием. — Я? Ну, Андрей… Вот здесь ведь, вот — смотрите! — на столе стоит моя рюмка, которую я даже не тронула. Вы всегда хотите меня как-то задеть…

Пристыженный Андрей, глядя на рюмку, в сомнении замолкает. Но он не знает, что на самом деле творится в другой комнате, а именно в его кабинете, который с момента, когда Андрей назначил себя художником-постановщиком

«Сталкера», был удачно оснащен заново купленным мольбертом, его всегда украшал один и тот же эскиз декорации павильона, куда попадает Писатель после «мясорубки». Так вот, именно там, за священным и, увы, как мне кажется, единственным эскизом, прятались сменявшие друг друга без счета бутылки водяры с закусончиком, то есть родным соленым огурчиком. А Лариса, едва явившись на зов Андрея и устыдив его в подозрительности, снова ускользала туда, где гуляли свои люди — Маша, Володя Седов, Араик. Вернувшись, Лариса снова возглашала победоносно, кокетливо и заводно: «Мафия гуляет! Ребята, наша мафия гуляет!» и, хватая кого-нибудь из мужиков, пускалась в пляс в хмельном раже под не слишком громко звучавшую музыку…

Ну, чистая бандерша… Разгулявшаяся, опасная какая-то русская вольница рядом с национальной совестью… и все лживо… все из-под полы… Вот в чем дело!

Было горько, и становилось все более привычно снова участвовать в двойной жизни, видеть двойной быт, двойную мораль. Неужели Он всего этого, действительно, не знал, не подозревал? Или, может быть, не хотел знать? А как же тогда все возвышенное и высшие принципы? Или такова была расплата за возможность жить и творить? Или искусство отдельно, а жизнь отдельно за ширмой? И такая ширма его почему-то устраивала? А как же тогда Его рассуждения об искусстве, равном жизненному поступку?

Нет. Верно просто так, до конца и без потерь не получается. Потому что все-таки начинал и он постепенно меняться, поддаваться всему этому… И поддавался… Исподволь… Хотя у таких как я, Маша Чугунова или Володя Седов, другого выбора не оставалось. Либо жить рядом, смирившись со всем, либо уйти, затворив за собой дверь, как это сделал Калашников, едва переступив пространство съемочной площадки «Сталкера»…