Тарковский и я. Дневник пионерки

Январь 1970

Новосибирск

Оленька! С Новым годом тебя!

Всяких радостей тебе в Новом году и нежностей всевозможных!

Я еще в Новосибирске, но, думаю, что удеру в этом сезоне — голодно, холодно, далеко.

Работаю много — играю все — и что нужно и что не нужно: от С. Экзюпери до Монахова.

Устал смертельно.

Тут еще несчастье свалилось — заболел отец Лары. Болезнь XX века. Они с Лялькой в Свердловске. Я этот Новый год один. Идти никуда не хочется — устал и от работы и от людей.

Вроде бы утвердили на «Беларусьфильме» в начале года буду знать точно.

Ролька ничего. Сценарий тоже. Режиссера не знаю, по крайней мере без претензии.

Как дела у тебя? Где ты?

Часто читаю твои статьи. Ты — молодец. Вперед — и только вперед!

Черкни мне, что там с «Рублевым» и Андреем. Столько сплетен и легенд, что я понять не могу, где же правда-то.

Мой поклон и новогодние поздравления Олимпиаде Трофимовне, Евгению Даниловичу и супругу твоему. Обнимаю тебя. Целую

Толя

Без даты

и неизвестно откуда

Оленька! С Новым годом!

Успехов тебе всяких и удач!

Надеюсь, что в Новом году ты сменишь гнев на милость и черкнешь мне пару слов о житье-бытье и о разном всяком.

Передай мои поздравления Олимпиаде Трофимовне и Евгению Даниловичу.

Искренне твой Толя.

Такое ощущение, что все эти письма о том, чего не было — так странно сегодня читать пояснения, что Панфилов — режиссер, что «Бабье царство» Салтыкова было в центре дискуссий, что «мещане» не готовы к жесткой правде, что за все свои страдания, актер, «раб своей профессии» готов, как к норме, «только к сомнениям и неудовлетворенности». Без наград. Но как же это было в стиле нашего, уже ушедшего в историю времени!

Новосибирск был «далеко» и было там «холодно и голодно». Я помню, как Толя, заскочив как-то ко мне, будучи проездом в Москве, рассказывал, какой ценностью кажется в Новосибирске апельсин и с каким трудом он достает его всякий раз для своей крошечной дочурки…

Так и челночил он из города в город, от роли к роли, от студии к студии, от театра к театру, не наживая ни капитала, ни солидности. Только что хорошую двухкомнатную квартиру удалось, наконец, получить в Ленинграде после комнаты в коммуналке, куда его поначалу поселил с семьей театр Ленсовета. Я побывала у него с Ларисой и в этой комнатенке, и в квартире в старом доме, которой они очень гордились.

Лариса Солоницына готовила тогда «мясо по-французски» или «от „Максима“», как важно называла она мясо из духовки, с луком и под майонезом. Это было очень вкусно, а из-за названия казалось очень изыскано, так что, помнится, я перехватила у нее этот рецепт. Толик таскал из театрального буфета домой «чернила» — так назывался очень дешевый портвейн, кажется, «Солнцедар»… А еще квартира была уставлена полками с книгами, которые Толя собирал всю жизнь… Жена Солоницына тоже выпивала неплохо, но все чаще и чаще жаловалась мне, как много пьет Толик и как мало читает…

По всей видимости она потеряла надежду видеть семью хотя бы в частичном благополучии и благоустроенности. Устала от нищеты и выставила Толика из квартиры, которой он очень гордился и которая досталась ему так непросто. Условия развода были слишком суровыми и неожиданными для него. Даже библиотека — его единственное богатство, собранное по крохам — была оставлена в доме, в семье: «для Ляльки», — как резюмировала свое решение Лариса.