Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Действие «Причастия», или «Зимнего света», разворачивается зимой в маленьком шведском захолустье. Пейзаж неприветлив, холоден и колюч так же, как внутреннее состояние пастора местного костела, обреченного повторять в своих проповедях все те же опостылевшие ему слова, в которые он сам более не верит. Как я уже сказала, замысел «Причастия» у Бергмана видоизменился. Изначально он хотел рассказать историю пастора, сомневающегося в существовании Бога и требующего от Него непосредственного доказательства его присутствия. В этом варианте своего замысла Бергман хотел отправить своего героя в костел, где он закроется от внешнего мира и будет молиться Господу до тех пор, пока тот ему не отзовется. Бергман писал, что к идее этого фильма об одинокой церквушке, затерянной в шведском безлюдье, его подвигла «Симфония псалмов Стравинского». Именно эта музыка заставила его подумать о пасторе, который, закрывшись в костеле, подходит к алтарю и говорит: «Боже, я буду стоять здесь, покуда ты не подашь мне знак, не докажешь, что ты существуешь. И я добьюсь этого, даже если для этого тебе или мне придется погибнуть».

Создавая «Жертвоприношение» в Швеции и обрекая себя на некий, осознанный или неосознанный, диалог с Бергманом, Тарковский, как мне кажется, во многом воспользовался своим любимым фильмом «Причастие». Когда главной сюжетной завязкой «Жертвоприношения» становится объявление по радио начала атомной войны, как не вспомнить, что контрапунктом переживаемого пастором кризиса Веры в «Причастии» становится признание его прихожанином-рыбаком паталогического страха перед все той же атомной войной, обещанной китайцами? Однако пастор у Бергмана не может предложить своему прихожанину никакого исцеления от страха, напротив, сам исповедуется ему в своем неверии и обуревающих его бесах, доводя доверившегося ему «апостола» до самоубийства.

Страшное радиоизвестие заставляет все семейство Александра одномоментно цепенеть от ужаса, а главу семейства выпить немалую дозу коньяка, пасть на колени и молиться Всевышнему о помиловании, то есть предотвращении атомной войны, обещая Ему взамен принести в жертву свой любимый семейный очаг. То есть у Бергмана разуверившийся в Господе пастор кается в своем преступном неверии и отсутствии контакта с Божественным перед своим прихожанином, в ужасе ожидающим всемирной катастрофы. Тогда как не слишком верующий мирянин Александр, перепуганный уже как бы совершившейся катастрофой, падает на колени, умоляя Господа «отменить» атомную войну или Страшный суд, обещая Ему взамен не очиститься душою, отправившись в какой-нибудь скит, но отказаться от дорогих его сердцу земных благ, лишая их и свою любимую, грешную семью. Немного странно, но можно предположить, что главным своим грехом Александр посчитал слишком трепетную свою привязанность к собственности!?

Но если героям Бергмана Бог отвечает молчанием, то герою Тарковского Александру Бог будто бы отзывается, подтверждая свое прощение тишиной и покоем наступившего утра. Катастрофа предотвращена, то есть искупительная жертва, предложенная Богу Александром, принята, осложненная еще вынужденным совокуплением со своей служанкой. Сон это или реальность – неважно, так как самое главное для Тарковского, это соприсутствие Бога и Его готовность к диалогу, что всегда вызывало большое сомнение у Бергмана. Это соприсутствие и даже покровительство некой Высшей силы представлялось Тарковскому настолько естественным, что постепенно он ощутил свою деятельность неким мессианским предназначением. Но какую именно силу ощущал за собой Тарковский, остается неясным. Во всяком случае, мне она видится несколько наивной и эклектичной. Интересно, что Бергман, отвечая на вопрос, ощущает ли он себя проповедником или пророком, отвечал решительно: «Никогда! В моем ощущении всегда было “с одной стороны” и “с другой стороны”, то есть сомнение».

Кажется, что такое сомнение неведомо Тарковскому. А потому, может быть, «Жертвоприношение» было осознанным или неосознанным ответом во внутренней полемике Тарковского с Бергманом, обострившейся еще их соседством? Едва ли Тарковский читал о первоначальном и невоплощенном замысле «Причастия», но, тем не менее, как похоже уединение героя «Жертвоприношения» в своей комнате, завершающееся исступленной молитвой Господу о спасении от атомной войны, на первоначальное намерение Бергмана запереть своего пастора в костеле, чтобы сколь угодно долго требовать от Бога своей молитвой подтверждения Его присутствия.

Всю свою жизнь Бергман метался в мучительных сомнениях от веры к неверию. В своем фильме «Как в зеркале» говорил «о полном отказе от мысли о возможности спасения за пределами земной жизни» и полагал, что «святое заключено в самом человеке». Тем не менее Бергман соглашался с О’Нилом в том, что «драматургия, которая не показывает отношение человека к богу, – бессмысленна… Эту фразу я часто цитировал, я бы сказал, что искусство – это этика. Собственно говоря, одно и то же».