Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Однако здесь и заканчивается схожесть этих двух форм воплощения творящего человеческого духа. Именно творящего, ибо творчество – это открытие. Ведь не случайно существует бродячая истина о том, что каждый рождается гением. Но теперь нам гораздо важнее отметить дальнейшее размежевание, принципиальное различие этих двух способов познания: научного и эстетического.

Посредством искусства человек присваивает себе действительность через свое субъективное переживание. В науке человеческое знание о мире последовательно сменяется новыми знаниями о нем – это путь со ступеньки на ступеньку, зачастую последовательно отвергающих друг друга открытий, ряда частных объективных истин. Художественное же открытие возникает каждый раз как новый и индивидуально изобретенный иероглиф абсолютной истины. Оно предстает как откровение, как мгновенное и страстно желанное художником интуитивное постижение всех закономерностей мира, в котором он живет, – его красоты и безобразия, его человечности и жестокости. Художник передает его, создавая художественный образ – своеобразный улавливатель Абсолюта. С помощью образа удерживается ощущение бесконечного.

Суркова. Для поэтики фильмов Андрея Тарковского, для системы его образности кажется чрезвычайно характерным сопряжение контрастов: их противостояние и единство, их взаимоотражение и взаимопроникновение и, наконец, их разрешение, примирение в неком диалектически подвижном, гармоническом целом.

Если взять для примера его фильм «Андрей Рублев», то можно попытаться воссоздать некоторые особенности атмосферы, в которой развивается действие. Впрочем, сама атмосфера в его фильмах имеет действенное значение – только научившись воспринимать самое природу, на которой «замешивается» каждый кадр его фильма, можно рассчитывать на контакт с его произведением.

Всепоглощающий покой русских пейзажей, с гладкими реками, сжатыми полями и копнами сена, необозримыми равнинами и заросшими мхом елями, лесными ручейками и весенней распутицей, с грозами, сулящими природе обновление, с туманами, точно воздушными, одеялами покрывающими землю, перед тем как взойдет и разыграется солнце… Вспоминаются цветущее гречишное поле и повисший над ним тяжелый зной, когда ведут свой спор Даниил и Андрей под томительное сонное жужжание пчел. Вспоминаются заставляющие ежиться сырость и прохлада «жаркой» летней ночи в языческой деревне и запах дыма в ясном прохладном воздухе, когда Кирилл сгребает и жжет опавшие листья поздней осенью в монастырском дворе. Но в фильме Андрея Тарковского эти вечные, трепетно-нежные, грустные и милые – белесые, сероватые, ситцевые – российские необъятности, сохраняющиеся в памяти каждого русского человека памятью праотцов, становятся полем брани, на котором сшибаются страшные и жестокие силы. Мы попадаем в дымный горящий Владимир, полнящийся криками ужаса, ржанием лошадей, треском огня. Мы видим голодных собак, готовых перегрызть друг другу горло за кусок мяса. Мы внимательно рассматриваем, наконец, отвратительную падаль, кишащую червями, – это то, что стало на земле с лебедем, полет которого в небе нам дано было проследить, исполненным грациозного достоинства и волшебной пластики. Мы видим людей, взывающих к нам с экрана окровавленными пустыми глазницами, и тут же замечаем, как выливается из крынки убитого молоко, уносимое быстрым лесным ручейком и отсылающее нашу скользящую по времени память к рождению – детству – жизни – смерти.

Помнится проскок русского князя и татарского хана по русской равнине перед осадой Владимира, когда один из них несется на вороном, а другой на ослепительно белом коне. Необузданная скорость карьера как бы готовит нас к безумию предстоящей схватки, когда хан, смеясь и щуря узкие глаза, кричит: «Догоняй, князь!» И вот они несутся ноздря в ноздрю: сообщники, соучастники, заговорщики. Они в этой ситуации, обязанные, казалось бы, противостоять друг другу, предстают вдруг в особо страшном и зловещем единстве. Общей готовности разрушить княжество!

Весь фильм, длинный и трудный, тягучий и плавный, выстраивается на неожиданных контрастах, столкновениях и трагических диспропорциях, обретая в конце концов в иконах и фресках ясную, гармоническую завершенность пережитого и осмысленного художником.

Тарковский. Да! Ужасное всегда заключено в прекрасном, так же как и прекрасное в ужасном. Жизнь замешена на дрожжах этого абсурдного противоречия. Или на этом гармоническом единстве – как угодно. Здесь все соседствует и переходит друг в друга. А жизнь и творчество великих художников! Это всегда удивительный магический сплав, казалось бы, взаимоисключающих начал.