Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Суркова. Хочу обратить внимание читателей на одну любопытную и, с моей точки зрения, симптоматическую для Тарковского подробность. Более десяти лет назад, после завершения работы над фильмом «Иваново детство», он писал в сборнике «Когда фильм окончен»: «Шедевры рождаются на пути стремления художника выразить нравственные идеалы. В свете этих нравственных идеалов и возникают представления и ощущения художника. Если он любит жизнь, испытывает неодолимую потребность ее познать, изменить, помочь тому, чтобы она стала прекрасной, словом, если художник стремится содействовать повышению ценности жизни, тогда нет опасности в том, что изображение действительности проходит через фильтр субъективных представлений и душевных состояний автора, ибо результат его труда окажется внутри положительно заряженного искусства, пленяющего нас гармонией чувств и мыслей, благородством и трезвостью. Таков «Давид» Микеланджело, «Земля» Довженко, «Война и мир» Толстого, «Сикстинская Мадонна» Рафаэля (подчеркнуто мною. – ИС.), «Огни большого города» Чаплина, «Троица» Рублева…

Здесь Сикстинская Мадонна, по тогдашнему Тарковскому, является одним из образцов гармонии. В этом контексте очевидно ясно обозначенное противоречие высказываний Тарковского в разное время и в разном месте. Но не стоит его ловить на этих противоречиях. Напротив! Я вспоминаю, как многие возмущались, когда после завершения работы над «Андреем Рублевым» он заявил в многотиражной газете ВГИКа о том, что «Иваново детство» из тех фильмов, что «придумываются во вгиковском общежитии», и поэтому, мол, он не склонен слишком переоценивать свою работу. Тогда все дружно поднялись на защиту «Иванова детства», спасая дитя от своего родителя, «пожирающего своих детей». Однако самое нелепое состояло в том, что наиболее ретивыми защитниками «Иванова детства» становились те, кто еще совсем недавно категорически не принимали дебют режиссера в большом кино. А потому следует разобраться с тем глубоким внутренним смыслом, которым определялось многое сущностное, как в противоречиях самого Тарковского, так и былых хулителей, а теперь безоговорочных «ревнителей» «Иванова детства». Ведь теперь новым «поклонникам» нужно было бороться былым киноязыком Тарковского с его принципиально новой и отчего-то, как им казалось, «опасной» кинопоэтикой «Рублёва». Ведь так типично, что зачастую русскими идеологами недавно ими гонимое неожиданно провозглашается «безоговорочно прекрасным» очень-очень post-factum. Наиболее «объективно» и восторженно после кончины творца. Как говорится, в России нужно умереть, чтобы получить признание.

Чуть выше мы говорили с Тарковским об элементе случайности в некоторых укореняющихся взглядах, в оценках, становящихся постепенно хрестоматийными. Но Тарковский, как мне представляется, совершенно справедливо говорил о том, что любая трактовка произведения не может быть свободна от определенного умонастроения трактующего, от его мироощущения, общей концепции текущих процессов, что мы не можем уйти от той или иной доли субъективной необязательности нашего суждения. Именно эту мысль хотелось бы продолжить дальше.

Конечно и прежде всего, не может быть не избирательным в своих вкусовых пристрастиях художественное сознание. Вся эволюция такого сознания происходит по своим собственным «над собою поставленным» законам, априори заданным и органически свойственным той или другой индивидуальности. Поэтому, высказывая разнообразные, порою противоположные мысли, художник менее всего может претендовать на объективность своего суждения – однако именно это суждение становится необыкновенно интересным, прежде всего с точки зрения диагностики его же собственной индивидуальности, его творческого метода. Можно, например, с уверенностью сказать, что те, кто начал защищать фильм (конечно же, ни в какой защите не нуждающийся) от его автора, не обратили своего благосклонного внимания на главное в линии творческой судьбы режиссера, обозначенной и этим его высказыванием тоже. Повторю, что не обратили своего внимания вполне закономерно: их менее всего интересовала эволюция Тарковского, определявшая его творческую судьбу, так как уже дебют многим казался вычурным, настораживающим и раздражающим.

Высказывание это, однако, было знаменательно в развитии собственной концепции Андрея Тарковского в отношении кинематографа…