Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Я давно удивляюсь противоречивости Андрея Тарковского, всякий раз полагая ее закономерной. Или точнее, всякий раз стараясь уловить для себя закономерность для этого художника смены оценочных суждений в русле общего движения его взглядов. Сегодня мы вместе с ним дружно обрушиваемся на Годара за то, что он падок на рекламу, криклив, неглубок, а несколько дней спустя Андрей Тарковский заявляет мне: «Ты идешь смотреть “Маленького солдата”? Посмотри обязательно – замечательная картина…» Я не удивляюсь этому, а прислушиваюсь, стараясь понять, какими же своими качествами именно сегодня эта картина могла увлечь Тарковского, а другая – вызвать его безудержное раздражение. В связи с чем? Почему? И всегда объяснение оказывается связанным с его работой, может быть, даже с его сегодняшней съемкой… Его суждения необычайно интересны и значительны, прежде всего, как ЕГО суждения, органически взаимосвязанные с его художественной позицией, а вовсе не как суждения, должные быть завтра занесенными во все учебники. Учебники «для всех» пишет совсем другой сорт людей.

Итак, в связи с разночтениями в отношении «Сикстинской Мадонны». Действительно, вся эстетика Тарковского от «Иванова детства» к «Андрею Рублеву» претерпевает столь значительные, подчас коренные, изменения, что, естественно, происходила переоценка очень многих ранее любимых им художественных произведений. Почему в «Сикстинской Мадонне» его начинает раздражать тенденциозность? Видимо, потому что после «Иванова детства» он навсегда уходит от аллегоричности резких, внешне подчеркиваемых контрастов, прямого авторского комментария в кадре. В «Андрее Рублеве» повествование движется будто бы незаинтересованно, объективно, словно высвободившись из-под авторского волевого усилия. Именно такого рода сюжетосложения потребовала теперь его изменившаяся концепция отношения к изображаемому материалу, когда персонажи становятся лишь органической частью окружающего их мира. Тарковский решил не настаивать в кадре, как автор, на своем оценочном суждении, но предложить зрителю соразмышление с ним о жизни «на равных». Предлагал ему «прожить» с экранными героями все то, что они проживали, чтобы вместе с ними и сообща обрести выстраданную вместе с ними Истину. Потому так естественно, что, работая над «Рублёвым» и отстранившись от «Иванова детства», Тарковский, конечно, предпочитает в это время Карпаччо Рафаэлю…

Однако при всем разнообразии этих двух картин Тарковский оставался верен себе в главном – в понимании коренной идеи художественного творчества. Он уже тогда, как свидетельствует приведенная выше его цитата, толковал о необходимости в искусстве «выразить нравственный идеал», дать почувствовать зрителю «зов высокого»…

Тарковский. Гоголь писал Жуковскому в январе 1848 года:

«…не мое дело поучать проповедью. Искусство и без того уже поученье. Мое дело говорить живыми образами, а не рассуждениями. Я должен выставить жизнь лицом, а не трактовать о жизни». Как это верно! Иначе художник вынужден навязывать зрителю лишь мысли. Но кто сказал, что он умнее зрителя, сидящего в зале, читателя с открытой книгой, театрала в партере? Просто поэт мыслит образами и умеет таким образом высказаться в отличие от публики. Искусство вообще ничему никого научить не может – иначе за 4 тысячи лет человечество могло бы хоть чему-нибудь все-таки научиться. А мы все давно стали бы ангелами, если бы оказались способными не просто внимать, но присваивать в нашей обыденной жизни опыт искусства и лучших людей эпохи. Нет, искусство способно лишь подготовить человеческую душу воспринимать добро, воздействуя на нее потрясением. Научить человека быть добрым невозможно – это абсурд. Добро можно постараться воспитать. Нельзя научиться быть «верной» на «положительном» примере, скажем, Татьяны Лариной… Можно лишь дать пищу, толчок, повод для душевного переживания…

Но вернемся к ренессансной Венеции… Многофигурные композиции Карпаччо просто поражают меня волшебной красотой. До такой степени, что, наверное, есть смысл рискнуть и сказать – Красотой Идеи. Стоя перед ними, испытываешь тревожное чувство обещания объяснения необъяснимого. До поры понять невозможно, что создает это психологическое поле, попадая в сферу которого, невозможно уйти из-под обаяния тотально потрясающей вас почти до испуга живописи.

При этом, знаешь ли, проходит, может быть, немало часов, прежде чем начнешь ощущать принцип гармонии живописи Карпаччо. Но ощутив и поняв, наконец, сущность его изображения, навсегда останешься под обаянием красоты и первого нахлынувшего на тебя впечатления.