Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Допустим, однако, что счастье достигнуто людьми, счастье как проявление совершенной человеческой свободы воли в самом широком смысле. И в ту же секунду личность рушится. Человек становится одиноким, как Вельзевул. Связь между общественными людьми обрезается, как пуповина новорожденного. И, следовательно, разрушается общество. Предметы разлетаются в пространстве, лишенные силы земного притяжения… Конечно, может статься, что общество и должно быть разрушено, чтобы на обломках его создать нечто совершенно новое и справедливое…

Суркова. Сложный вопрос! Как говорил Снаут в «Солярисе», размышляя о завоевании человеком Космоса, «человеку все-таки нужен человек… А с другими мирами… мы не знаем, что с ними делать…». К финалу «Зеркала» лишь однажды возникающий в кадре герой, от имени которого ведется рассказ, непонятно чем захворавший (сиделка говорит что-то о больной совести), вдруг называет неожиданную причину своего нездоровья: «…оставьте меня, я просто хочу быть счастливым…». Вот как! Люди нуждаются друг в друге, и люди становятся причиной взаимных мучений. Желаемое счастье трагически недостижимо, как недостижима гармония межчеловеческих отношений… В «Солярисе», болея и мучаясь, герой вспоминает рассуждение Толстого о том, как легко любить человечество и как трудно любить одного человека… Увы! Как достигнуть этой гармонии, насладившись счастливой истинной близостью с другим? Невозможно? И все-таки связь со своими близкими и ближними, пускай через общие страдания и общие муки непонимания, не может утолить неиссякаемую жажду любви к ним, определяя наше движение в поисках этого хрупкого счастья, дарующего благословенную боль его неполноты…

Тарковский. Конечно! А то можно было бы назвать счастьем положенный в карман благоприобретенный идеал. «На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Стоит только внимательно приглядеться к шедеврам, понять их таинственную и укрепляющую силу, и становится ясным их лукавый и одновременно святой смысл Они как иероглифы катастрофической опасности стоят на пути человеческого прогресса: «Опасно! Сюда не ходить!»

Они выстраиваются на местах возможных и необходимых исторических катаклизмов как предупреждающие вехи у скальных обрывов или болотных трясин. Они определяют, гиперболизируют и преображают диалектический зародыш смертельной опасности, грозящей обществу, и почти всегда становятся предтечей диалектического столкновения старого с новым. Благородная, но мрачная судьба!

Творцы шедевров видят эти водоразделы опасного раньше современников и тем раньше, чем они гениальнее. А раз раньше – значит часто остаются непонятыми в процессе вызревания в чреве истории гегелевского столкновения. Когда оно разражается, потрясенные и умиленные современники ставят памятник выразителю молодой, полной силы и надежд тенденции в то самое мгновение, когда она с недвусмысленной ясностью символизирует победительное движение вперед.

Художник, мыслитель становится идеологом, апологетом современности, катализатором предопределенной перемены. Величие и двусмысленность искусства, связанного с моральными и нравственными потрясениями, тем и знаменуются, что оно не доказывает, не объясняет и не отвечает на вопросы. Оно не более как пугающая надпись: «Осторожно! Радиация!» Хотите верьте – хотите нет! Тот, кто не поверит, рискует схватить лучевую болезнь… Исподволь… Незаметно для себя… С глупой улыбкой на широком безмятежном лице человека, уверенного, что Земля плоская, как блин, и покоится на трех китах.

Шедевр не всегда бросается в глаза – слишком многие произведения претендуют на гениальность. Они разбросаны в мире, как предупреждающие надписи на минном поле, многие из которых фальшивы.

Везение помогает не взорваться! Это внушает недоверие к опасности и приводит к идиотическому псевдооптимизму. Искусство начинает раздражать, как средневековый шарлатан или алхимик. Оно становится опасным, ибо лишает покоя.

Вряд ли это положение может изменить даже здравый смысл, способный подвигнуть нас к исследованию каждого явления искусства, чтобы установить причины его объективного возникновения.

К несчастью, всегда приятнее уставшему сесть на скамью с объявлением «место для отдыха», чем, умирая от жажды, прочесть надпись «колодец отравлен». Тем более возмущает, когда попадаются шутники, частенько украшающие такими устрашающими предупреждениями водоемы с прозрачной и вовсе не ядовитой водой. Это наводит на грустные размышления. Гений всегда несчастлив. Толстой отправляется в Астапово. Фидий осуждается на смерть во времена торжества Перикловой демократии. Озлобленный Пушкин стреляется на Черной речке. Прозрение приносит опустошение: истина двусмысленна! За овладение тайной приходится расплачиваться горечью одиночества и пренебрежением общества. «Великий человек – это общественное бедствие», – гласит китайская поговорка.