Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

Мещански узкое, косное сознание, оберегающее ублюдочный порядок своего мирка, темного и замкнутого, как у улитки, создает свой гнилой и единственный принцип – беспринципности, отбрасывая все то, что по единственным причинам складывается по законам воистину высоких идеалов, руководящих созиданием и поисками прекрасного и чуждых ему в самом непристойном смысле. Ущербный до такой степени может и украсть и уж наверняка презирает в глубине души труд и доблесть всякого рода. Только он никогда не сознается в этом, ибо подобное признание опасно и чревато неудобствами, не входящими в жизненный расчет нашего до слез родного нравственного урода.

Суркова. «Ублюдочный порядок» обывательского мирка. Тарковский не может не восставать против него в самых жестких и решительных формах, потому что все его фильмы в конечном итоге об одном и том же – о человеческой жажде прекрасной и высокой гармонии, к которой воспаряет человеческий дух, к которой устремляется его истинно человеческое… Фильмы Тарковского также о жесткой, драматической цене, какою расплачивается человек за это свое стремление к гармонии, – ведь чем более высоко поставлена планка необходимого преодоления на пути к Истине, тем мучительнее издержки на этом пути.

Маленький, хрупкий Иван Тарковского оттого так по особенному притягателен, что решается взять на себя все бремя ответственности за разразившуюся в его стране мировую катастрофу, точно Атлант, взваливая на свои детские плечи все здание порочной человеческой цивилизации. Ноша непосильная, и он гибнет, раздавленный ее тяжестью, но в этой гибели утверждается самое высокое проявление человеческого и героического, если угодно. Нам страшно становиться свидетелями мученической судьбы этого ребенка, оставляющей тяжкое ощущение и своей глобальной вины перед ним. Но одновременно трудно не восхититься его мужеством и его решимостью, его умением яростно и деятельно возненавидеть (это тоже нужно уметь!) разрушение той мировой гармонии, что снится ему в чарующих снах. Иван одновременно пугает нас, ужасает и завораживает своей решимостью идти до конца. Увидев его однажды, уже не можешь забыть – этого мальчонку, будто стальным жгутом скрутившего себя из самой глубины его души родившимся чувством своего долга.

Андрей Рублев, будто странник, бредущий по жизни, окунаясь в самые темные ее бездны, воспаряет в конце концов к выстраданной им идее гармонического искусства, дарящего людям веру, надежду и любовь…

Крис Кельвин, отягощенный своим крестом выпавшей ему нравственной муки, посланной ему Океаном, все равно готов оставаться в чужом пространстве из верности своему человеческому долгу перед землянами и идеями гуманизма.

И наконец, герой «Зеркала», Автор, которого мы не видим на экране в его сегодняшнем существовании, воскрешает перед нами свое детство, всю свою жизнь, чтобы повиниться «пред миром» и перед каждым из тех, кому он принес, желая того или нет, душевную боль. Обреченный продолжить поиски своего душевного равновесия, Автор надеется его обрести в своем самом искреннем, мучительном и страстном желании очищения. В святой и горько ответственной связи со всеми, кого он хочет любить и всем, что ему дорого и близко…

Для этого весною ранней Со мною сходятся друзья, И наши вечера – прощанья, Пирушки наши – завещанья, Чтоб тайная струя страданья Согрела холод бытия.

Каким очаровательным совпадением одаривает нас Пастернак!

В каждом фильме Тарковского, как доминанта, звучит мысль о трудном и спасительном чувстве вины, на которую обрекается человеческая душа, чтобы осознавать свою нравственную ответственность, а потому непременную готовность к поддержанию той зыбкой гармонии, которая оплачивается тяжкими переживаниями и нелегкими действиями…

Тарковский. После появления фильма «Андалузский пес» Луис Бунюэль вынужден был прятаться от преследований разъяренных буржуа и в самом прямом смысле этого слова – он был вынужден выходить из дома с револьвером в заднем кармане штанов. Таким было его начало. По известному выражению, он стал писать поперек линованной бумаги. Обыватели, уже начавшие привыкать к синематографу как к развлечению, подаренному им цивилизацией, вздрагивали и приходили в ужас от душераздирающих, эпатирующих образов и символов этого непереносимого фильма.