Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью

С новой Хари, подаренной Крису то ли в награду, то ли в наказание, он будет настойчиво делиться своими воспоминаниями, стараясь вдохнуть человеческую душу в это странное существо, исторгнутое в новое пространство его совестью. Он будет делиться с ней самым дорогим и интимным, без которого, как говорил Достоевский, «не может и жить человек», – он покажет ей любительский семейный фильм, снятый когда-то в далеком прошлом еще там, на Земле. Склеенные кусочки, обрывки старой пленки, снимавшейся и зимой, и холодным золотым осенним днем, хранят в себе и маленького Криса, и еще молодую Мать, и ту еще земную Хари, которая вскоре решит покончить с собой… Как бесценны сегодня для Криса эти коротенькие кусочки пленки, которые так мучительно хочется продлить во времени, продлить в желаемую бесконечность, которые все-таки воскрешают на мгновение и подростка и малыша Криса в красной вязаной шапочке. Они воскрешают молодого Отца, смеющегося, еще полного сил и надежд, преисполненного трепетной радости жизни рядом с маленьким сыном и красивой женщиной, матерью и женой… В этом маленьком «фильме в фильме» возникали в «Солярисе», кажется, точь-в-точь такие же и так же отснятые кадры «мха», «дерева», «костра», «травы», или «жухлых листьев», какими они описаны в сценарии несостоявшейся короткометражки. Только не слышно в непритязательной «семейной хронике» «назойливого шума города» – однако, глядишь, и этот шум города все-таки будет прослушиваться фоном в видеотелефоне, по которому отец Кельвина разговаривает с Бертоном, врываясь диссонансом в тишину его загородного дома. Ровно так, как было задумано для короткометражки, городской шум нарушает особую тишину последнего вечера Криса в старомодном доме своего детства.

«А мать пришла, рукою поманила и улетела…» Эта манящая, непостижимая и недостижимая Мать, перед которой муж и сын остаются в каком-то вечном и неоплатном долгу, оказывается тем главным персонажем, вокруг которого выстраивается все действие «Зеркала»… Такой же видится Мать Крису Кельвину в сохраненной им «семейной хронике», вечно стройной, красивой, неподвластной ни тлению ни распаду. Также неподвластна морщинам времени Мать в «Зеркале», единонременно и победительно сосуществующая в памяти сына во всех своих возрастах… Молодая мать Криса Кельвина, чуть улыбаясь и развернувшись в пол-оборота, смотрит в объектив камеры прямо на нас… Ее же на среднем плане режиссер монтирует в стык восторженно-радостному обращенному к ней взгляду Отца, в небрежно накинутой шубе, с непокрытой головой, привычной сигаретой и щенком на руках, исполненной тайны… Портреты Матери также неизъяснимо тревожат Криса, как и Автора «Зеркала», – у нее грустный, погруженный в себя взгляд, в нем тоска, и обида, и эта вечная женская затаенность, неразгаданность… Тяжело болея на далекой и чужой планете Солярис, Крису снова и снова в жару и тяжелом бреду будут являться лихорадочные видения вечно животворящей и все прощающей матери, сменяющейся видениями Хари, их общей нежности к нему и тишины, и хрупкости этой тишины, и преданность, и укора, едва различимого…

Странная вещь кино… Оно действительно способно сохранить точный отпечаток того, что было, обращая прошлое в настоящее, как Солярис, перевоссоздающий в материальном виде скрытые в подсознании образы! Мы можем вновь поделиться своими воспоминаниями, как недавно происходившими, так и принадлежащими далекому прошлому, если они были зафиксированы камерой, сколько угодно переживая их заново с собою и другими почти в реальной осязаемости. Вообще говоря, с появлением не только кино, но и камеры личный опыт тоже становится достоянием сколь угодно широкого круга людей. Мы можем показывать запечатленные камерой события кому-угодно, предлагая другим коснуться нашего личного опыта, сопереживать его вместе с нами, окунаясь с помощью движущихся кадров в нашу реальность. Все-таки как интересно, что именно кинематограф дарует нам таинственную возможность возвращать время, демонстрируя его круговерть. Время от этого расширяется в возможностях своего воздействия и в то же время будто бы усыхает, теряя в этой массовости своего воздействия свою индивидуальную уникальность.

Тарковский. Только после того, как был закончен фильм «Иваново детство», я впервые ощутил, что кино где-то рядом. Это, как в игре – «горячо – холодно» – когда ощущаешь присутствие человека в темной комнате, даже если он пытается затаить дыхание. Так я почувствовал, что кино где-то рядом. Я понял это по собственному волнению, похожему на беспокойство охотничьей собаки, взявшей след. Произошло чудо: фильм получился. Теперь от меня требовалось совсем другое. Я должен был наконец понять, что такое кино.