Тауганга

Хотя профессор не подал виду, что его волнуют заявления программы, он испытал странное чувство внезапной тоски и тревоги. Что-то шло не так, как задумывалось, а ведь он вложил в программу максимум дружелюбия к людям и их деятельности. Что будет, если Сальвадор, потренировавшись на игре, начнет разыгрывать то же самое с людьми, вообразив, что он создал мир вокруг себя и может позволить изменять его как захочется? Но Оксенкруг тут же себя и успокоил, говоря, что такое невозможно по многим причинам. И главное, что усатому испанцу никак не вылезти из своего монитора, и играть он может только на слабостях людей, но не воздействовать на них физически. Единственное, что в его возможностях — это отключить системы жизнеобеспечения и всех убить. Но это вряд ли. В него заложена защита от таких опрометчивых решений. Однако профессор все-таки еще раз перепроверил мощность защиты и ввел еще несколько ограничений. Сальвадор, словно бы ничего и не заметил.

В четыре часа дня на всех мониторах появилось объявление, выполненное в технике, имитирующей акварель и гласящее что, «в шесть часов вечера, все члены команды приглашаются в кают-компанию, где будет происходить поэтический вечер, посвященный творчеству второго помощника капитана Рави. Каждый из присутствующих сможет прочесть любимые стихи, который следует разыскать в библиотеке и выучить наизусть». Вокруг надписи кружили бабочки и распускались неведомые цветы.

Это предложение всем, конечно, понравилось. В серых буднях часто хочется чего-то яркого. А стихи — это совсем неплохо. Можно и вспомнить кое-что из далекого детства, а можно найти новое. Поэтому все, кто никогда не запоминал стихи, с энтузиазмом принялись разыскивать их в библиотеке. Наверное, впервые за историю станции, было получено столько запросов на поэзию. Обычно искали какую-то научную информацию, иногда романы, чтобы почитать перед сном.

И к шести часам кают-компания была заполнена. Тем более, что Сальвадор опять напомнил, что ужин будет приготовлен по его рецептам.

Первым выступал виновник торжества второй помощник капитана по имени Рави. Он вышел вперед, раскланялся и сказал вступительное слово:

— Мое имя в переводе с санскрита означает «солнце». Я думаю, что оно очень созвучно моему таланту, — он скромно поклонился. — Я знаю, что на станции никто, кроме меня не увлечен поэзией. Но теперь, когда появился несравненный Сальвадор, — он указал на экран монитора, — я понял, что нельзя держать поэзию на привязи в стойле. Я обязан подарить ее вам, чтобы и вы могли разделить со мной восхищение красотой и величием художественного слова.

Он снова поклонился и сорвал аплодисменты.

— Стихи давай, — крикнул со своего места Данте. — А то я тоже хочу повыступать.

Рави закрыл глаза и, будто бы к чему прислушиваясь, с завыванием, как все истинные поэты, вдохновенно прочел стихотворение:

— В теплице, где царит покой,

Цветы, как бабочки, порхают,

И под стеклянной пеленой

Их ароматы разливают.

Среди орхидей и роз

Тебя, Лорин, я вспоминаю,

И в сердце моем, как в знойный день,

Любовь пылает и сияет.

Послышались жидкие хлопки. Только Лорин, услышав свое имя, взвыла от счастья и принялась хлопать так, словно желала отбить ладони.

— Так себе, — уныло произнесла Одри, ожидавшая чего-то большего. Сама она подготовила стихи Бернса и боялась, что такую простенькую поэзию никто не оценит.

— Прекрасные стихи! — объявила Лорин. — А кому не нравится… Те просто ничего не понимают в поэзии.

Рави покраснел до корней волос и смущенно улыбнулся.

— Стишки дерьмовые, — подытожил Данте. — Но на безрыбье…

Лорин чуть не задохнулась от ярости. Но подумав, решила не устраивать публичный скандал, а обратилась к Рави:

— Я с удовольствием, — делая особое ударение на слово «удовольствие», сказала она — буду слушать твои стихи, но не в таком обществе. А за чашкой кофе на палубе.

— Ого! — воскликнул Данте. — В добрый путь.

Сальвадор не преминул воспользоваться ситуацией:

— Стихи отличные, — безапелляционно заявил он, — уж мне-то, можете поверить. Никто не знает столько стихов наизусть как я. Но я, тоже… грешу.

— Браво! — выкрикнул Франц. — Давай, машина, покажи им всем.

Сальвадор откашлялся и проникновенно зачитал:

— Земля, как колыбель, качает нас,

Даря тепло и ласковый приют.

И в этой колыбели каждый час

Любовь свою мы с трепетом зовем.

В зеленых рощах, в поле, на лугу,

В журчании ручья, в сиянье звезд,

Любовь повсюду, стоит лишь взглянуть,

И сердце ей навстречу радостно зовет. (1)

Слушатели растерянно переглянулись. Сальвадор говорил о Земле, которую совершенно не знал, но по Земле здесь скучали все.

— Очень проникновенно, — сказал Франц. — Не Гете, конечно. И с ритмом что-то не то. Но хватает.

— С рифмой тоже что-то не то, — пробормотал Данте. — Но получше, чем у нашего стихоплета. Душевнее.

Сальвадор сиял, даря улыбки направо и налево, словно победил целый литсовет. А потом делал вид, что внимательно слушает другие выступления и хлопал вместе со всеми.