Таврида: земной Элизий

Пушкин представился Воронцову в одесском дворце, где Воронцов жил властительным герцогом, или «вице-королем». Его окружал двор, состоящий из чиновников, роскошных дам, негоциантов, помещиков и знатных иностранцев. Воронцов почтил Пушкина своей вечной улыбкой и беспощадной вежливостью. Он предоставил ему право быть «при дворе», не слишком допуская его к своей особе. «Что же касается Пушкина, то я говорю с ним не более 4-х слов в две недели, он боится меня, так как знает прекрасно, что при первых дурных слухах о нем я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его на свою обузу», – так писал Воронцов своему приятелю генералу Киселёву. Из письма мы узнаём, что Воронцов поручил Пушкина наблюдению полиции и своих чиновников и что с удовольствием «отослал бы его и лично был бы в восторге от этого», так как не любит манер поэта «и не такой уже поклонник его таланта».

Несомненно, «меценат» Воронцов надеялся увидеть в Пушкине поэта, который в стихах выразит всё то, что здесь непрестанно превозносилось в прозе: как учен Воронцов, как мужественен Воронцов, как справедлив и тверд Воронцов и т. д. и т. п., о чем читатель может справиться, например, в книге Щербинина, секретаря канцелярии Воронцова.

Пушкин написал несколько эпиграмм, которые были доложены Воронцову и уязвили его безмерно. Они задели его самолюбие столь сильно, что он забыл свою роль мецената и либерала и написал в Петербург откровенный политический донос на Пушкина.

Поступок этот ознаменовал начало деятельности Воронцова на юге.

«Я зажимаю нос, когда говорят крепостники и мракобесы», – любил повторять Воронцов. Между тем, все рассказывали об угодливом поздравлении, которое он принес императору при известии о казни Риего, вождя испанской революции. Воронцов боялся призрака революции. Именно этот призрак заставлял его быть столь настойчивым в вопросе о крестьянской реформе. В 1815 году он в числе других крупных чиновников и военных подписал адрес, поданный Александру I, об уничтожении крепостного права. За время своего генерал-губернаторства он видел силу народного гнева и неоднократно подавлял вспыхивавшие в усадьбах бунты. Киселёв, который в 30-е годы возглавлял комиссию по крестьянским делам и желал раскрепощения крестьян или, по крайней мере, «регуляризации крепостного права из страха», – в 50-е годы писал Воронцову: «Чем более я всматриваюсь, тем более страшусь восстания крестьян ‹…›го спокойствию России и существованию дворянства. Предупредить зло было бы, конечно, разумнее, чем дать ему развиваться и, сложа руки, ожидать его печальных последствий». Воронцов отвечал ему, что считает за честь разделить его взгляды. «Вы говорите почти всё, что я осмелился сказать в своем ответе. Вы сознаете, что мы стоим на вулкане… Вы совершенно правы; я разделяю этот страх и подобно вам желаю регулирования из страха, но также по чувству справедливости».

Но не «чувство справедливости», а деловые соображения заставляли Воронцова желать крестьянской реформы.

Будучи администратором и помещиком в местах новых поселений, Воронцов убедился в непригодности здесь крепостного труда. Переселенные из северных поместий крепостные неизбежно «развращались» на новых землях, где бок о бок с ними работали свободные земледельцы. Дух переселенных крестьян был явно неблагонадежен и заставлял многих помещиков опасаться за свои усадьбы и свою жизнь. У Башмакова в Мшатке крепостные подожгли дом в отсутствие хозяина. Крымские помещики искали у Воронцова управы на своих крепостных и старост. Какой-нибудь Матвей, крепостной человек Бороздиных, просил защиты от станового пристава из Карасана, который наказал его розгами. Управитель карасанский утверждал, что Матвей «напившись пьян, бушевал и разругал старосту», он считал, что наказание законно и дельно, и хотел распорядиться об отправке Матвея обратно в бороздинскую вотчину. Он объявлял, что «если кто из них еще вздумает бушевать, становой будет к их услугам». Воронцов в таких случаях произносил краткую увещевательную речь, которая могла свидетельствовать о его передовых взглядах, но при этом отлично понимал, что управитель и становой поступить иначе не могли. Сам он не стал бы держать управителя, который мирволит крестьянам.

Но столкновения крымских помещиков и управителей с переселенными крепостными говорили о непригодности порядка, при котором работающие не заинтересованы в своей работе. Здесь, в Крыму, было особенно ясно, что все эти столяры, кучера и прочая крепостная челядь приносят много беспокойства, обходятся дорого и плохо приспосабливаются к особенностям крымского, и тем более южнобережного, хозяйства. Будучи свободными и нуждаясь в заработке, они, конечно, стали бы работать усерднее и учиться у знающих дело. Даже такой ретроград, как таврический губернатор Казначеев, говорил, что «наемные люди будут дешевле»: их не надо ни одевать, ни кормить. Содержание крепостного обходилось до двухсот пятидесяти рублей в год, а наемный рабочий не стоил и двухсот.