Таврида: земной Элизий

Семен Бобров пытался соединить в своей «Тавриде» описания славных дел с идиллическими картинками. Но ему не хватало чувства меры. Павел Сумароков «не краснея признавал перо свое слабым к начертанию чудесных здесь красот природы». О полуострове рассказывали сказки. Его цветущие долины именовались темпейскими, его ключи сравнивались с кастальскими. Карамзин писал о Тавриде как об Аркадии счастливой, «где на тучных паствах рассыпаются стада бесчисленные; где свирели и нежные песни веселых пастырей, простота нравов, миролюбие и общее добродушие жителей напоминают воображению счастливые берега Ладона». Словом, полуостров был признан русской Элладой и ждал своего Феокрита.

Поэт явился в 1815 году, но не с идиллическими сценами из жизни пастухов, а с маленькой элегией.

Это был Константин Батюшков. В своих элегиях воспевал он и страну Оссиана, и авзонийские берега, и снега Финляндии, и походы, но, как это ни странно, его называли не иначе как певцом Тавриды за маленькую элегию в тридцать восемь строк. Вот простое ее содержание: поэт призывает свою милую уединиться с ним от суетного света «под небом сладостным полуденной страны».

Там ярко светит солнце. Там ясени шумят над лугами. Там студеные струи кипят под землей и веселые табуны стремятся к источникам. Там говор птиц, древес и вод.

Там, там нас хижина простая ожидает,
Домашний ключ, цветы и сельский огород…

Там они будут всегда вдвоем и разделят дары благосклонной фортуны (или благосклонной природы). Дары эти для поэта «краше и милее мраморных лилей», «Пальмиры севера огромной».

Во всем этом нет ничего, что можно было бы связать с жизнью поэта Батюшкова. У него не было хижины, в которой мог бы он уединиться, и не было возлюбленной, которая хотела бы разделить с ним это уединение. Жизнь его сложилась несчастливо. Он был беден, служба его не баловала, сражения его изувечили, одиночество его томило. Батюшков никогда не бывал в Тавриде[83]. Летом 1815 года и через три года после того собирался он посетить эту страну, «исполненную воспоминаний», где «каждый шаг важен для любителя истории и отечества», где «жили греки», бились Суворов и Святослав. Собираясь в Тавриду, Батюшков читал «Еврипидову “Ифигению”». Но поездка не состоялась, и Таврида осталась для Батюшкова «обетованной землей», «страной мечты», далекой от реального мира. Подобно многим поэтам и художникам, элегик Батюшков мечтал о гармонии и благообразии, об утраченном для человечества золотом веке, земном Элизии. И чем неблагообразнее была жизнь, тем сильнее была мечта. Она нашла воплощение в прекрасном образе полуострова, в этой русской Элладе.

В «Тавриде» Батюшкова нет характерных подробностей, названий рек, городов, долин, нет ничего, что можно было бы назвать местным колоритом. Только два отличительных признака у этой страны: ясное небо и кроткие волны. Ни диких скал, ни пропастей, ни бурь…

Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,
Где волны кроткие Тавриду омывают,
И Фебовы лучи с любовью озаряют
Им древней Греции священные места.

Кроткое море и ясное небо – не случайные эпитеты в «Тавриде». Они выражают ту доброту природы, которая делает труд человека счастливым и жизнь преисполненной радости и любви. Таврида – страна поэтической мечты, сама гармония.

Пушкин считал «Тавриду» лучшей элегией Батюшкова «по чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и необрежности воображения». Прежде всего «по чувству». Это значило, что Пушкин ценил здесь чисто элегическое начало, мечту, которая и составляла главную суть элегии.

iii

У Пушкина была замечательная память. Она сохранила ему не туманные воспоминания, подобные мимо бегущим облакам, а ясные, отчетливые черты того, что хотелось ему запомнить.

Так, осенью 1823 года, когда работал он над строфами, изображающими резкий, демонический характер Онегина, пришло ему на память мрачное видение, которое тут же набросал он между строф. Пушкин нарисовал черную скалу в виде ворот, стоящих на светлой поверхности, немного ниже – мрачную фигуру беса, сокрытого во тьме, а вокруг него – пляшущих мелких бесенят и ведьму на помеле.

Всё это было бы совершенно фантастично, если бы черная скала в виде ворот не была точнейшим до мельчайших подробностей изображением Шайтан-Капу[84], или так называемых Карадагских ворот, которые увидел Пушкин днем 18 августа 1820 года с брига «Мингрелия» по пути в Гурзуф.

Любопытное это место. Здесь крутые черно-ржавые бока Черной горы, когда-то огнедышащего вулкана, омываются зеленоватой влагой моря. Это целый вулканический мир. Склоны берегового хребта, впрочем, не очень высокие, образуют у моря отвесные обрывы, дикие ущелья, глубокие колодцы, пики скал и осыпи. Всюду висящие камни, зияющие отверстия.

Здесь нет растительности, только местами отдельные деревца уцепились своими корнями за голые, выжженные солнцем откосы.