Таврида: земной Элизий

Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду,
На утренней заре я видел Нереиду.
Сокрытый меж дерев, едва я смел дохнуть:
Над ясной влагою полубогиня грудь
Младую, белую как лебедь, воздымала
И пену из власов струею выжимала.

В этот «час утра безмятежный» Пушкин совершает верховую прогулку в горы. Узкая, но хорошо езженная дорога на Артек вьется поверху, но всё время над морем.

Но и дневное солнце не страшит Пушкина. Он переносит палящие его лучи «с равнодушием природного неаполитанца».

Август, последний месяц южнобережного лета, поистине блистателен. В августе созревающие плоды как будто насквозь пронизаны солнцем.

Не боясь полуденного жара, ходит Александр Пушкин по холмам и долам Гурзуфа, заглядывает под сень виноградных решеток, и «прозрачный яхонт винограда» кажется ему ярче, прекраснее весенних цветов:

Янтарь висит на лозах винограда…
Висит янтарь, ночных пиров отрада…

В садах на широколистных смоковницах наливаются соками «золотые фиги», зреет «шелковицы рдяный плод».

Вечером, когда на темном небосклоне являлись звезды, Пушкин слышал, как мечтательная Екатерина Николаевна Раевская называла сестрам «свою звезду». Пушкин запомнил эти ночи и звезду, которую Раевская показывала сестрам. Через два месяца после отъезда из Гурзуфа в ноябре 1820 года он писал:

Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где всё для сердца мило,
Где стройны тополы в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.
Там некогда в горах, сердечной думы полный,
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень –
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла.

Яркое сияние луны так не похоже было на мглистый, туманный восход ее где-нибудь на севере, в Петербурге, в Михайловском.

Лунным вечером один или с другом (с молодым Раевским) возвращается Пушкин с прогулки.

Вероятно, это «темный» ай-данильский можжевеловый лес. В то время подходил он совсем близко к холмам Гурзуфа. Сюда шла хорошая кордонная тропа, которая за перевалом западного гурзуфского утеса погружалась в прохладный лесной сумрак.

Даже ночью не расставался Пушкин с морем и засыпал под мерный его рокот: «Глухие звуки, бездны глас…»

Впоследствии писал он: «Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря и заслушивался целые часы».

Быть может, море, и небо, и залитая солнцем земля не казались бы Пушкину такими лучезарными, если бы не темные леса и «скал нахмуренные своды». Свету противостояла тьма: «Лазурь небес и тень…»

Темные отвесные скалы спускались к лазурной глади моря. Ясная голубизна неба придавала кипарисам и древовидным можжевельникам особенно темный цвет.

Прибрежные «темнеющие» скалы – одно из самых сильных таврических впечатлений Пушкина. На пути из Феодосии видел он карадагские «чудовища», видел скалы Судака, темную громаду Чатырдага.

Возвращаясь, видел он зубцы Ай-Петри над Алупкой и каменные отвесы Крестовой горы.

Приморские скалы с их живым разнообразным очертанием остались в памяти Пушкина как знак Тавриды. Наиболее памятны для него были скалы Гурзуфа. Их он знал хорошо. Издали, с тропинки, идущей от дачи Ришелье по берегу, скалистый мысок близ пристани кажется незавершенным ваянием. Отчетливо рисуется мощная фигура льва, похожего на знаменитую античную скульптуру. По мере приближения впечатление рушится, и видна груда камней и небольшая каменная глыба, выдвинутая в море. Мыс образует под сенью крепостной скалы маленький залив, затененный и недоступный широкому размаху волн. Зато сюда волны приходят с грохотом камней, в пене и множестве брызг.

Скалы на мысу причудливы и образуют маленькие ущелья, крутые спуски и уединенные каменные выступы, обращенные к морю. Даже в тихую погоду в скалах этих слышен немолчный разнозвучный шорох и плеск моря. Здесь Пушкин и слушал его говор.

В Гурзуфе Пушкин не наблюдал большого шторма. Вероятно, бывали обычные в это время года грозы, и море темнело и волновалось, но не с этим грозным морем связано у Пушкина воспоминание о Тавриде.

С грозной, бушующей стихией Пушкин встретился позднее. В Одессе в 1823–1824 годах Пушкин видел сильные зимние штормы. Тогда-то и стало море для Пушкина «символом свободы» и борьбы. С этой «свободной» стихией и прощался Пушкин в 1824 году.