Таврида: земной Элизий

Гармонический мир ясных, светлых красок и звуков, мир сельской тишины на лоне доброго семейства Раевских был целителен для Пушкина. Изгнанный из столицы, он явился сюда в состоянии сумрачного разочарования, усталости, обиды, смятения чувств.

Три недели в Гурзуфе, быть может, самые светлые дни в жизни Пушкина, прошли в борьбе за новую музу, за новую любовь, новое отношение к миру. Пушкин хотел освободиться от сумрачных своих настроений, и этот солнечный мир помогал ему найти соотношение света и тени, добра и зла.

С тоской покидал он полуденный берег. Он писал брату: «Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался, – счастливое полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение, – горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда – увидеть полуденный берег и семейство Раевского».

Любовь и природа неразделимы в воспоминаниях Пушкина о Гурзуфе. Задуманная в начале 1821 года таврическая поэма «Бахчисарайский фонтан» посвящена любви, и, быть может, лучшими ее строками являются последние, заключительные, где тема любви поэта переплетена с воспоминаниями о Гурзуфе.

По первоначальному замыслу эта лирическая тема должна была служить вступлением к поэме. Наброски вступления сделаны в 1821 году. После смерти Пушкина они были напечатаны как отдельное стихотворение с заглавием «Желание»:

Кто видел край, где роскошью природы
Оживлены дубравы и луга,
Где весело шумят и блещут воды
И мирные ласкают берега,
Где на холмы под лавровые своды
Не смеют лечь угрюмые снега?

«Лазурь и свет» полуденного берега вспоминал Пушкин всякий раз, как становилось ему тяжело. Гурзуф стал для него символом возрождения, радости. На эту тему начал он писать стихотворение, быть может, поэму, но скорее всего, философическую элегию, от которой сохранились лишь наброски. Весной 1822 года он написал на отдельном листке той тетради, где находим мы и отрывки «Бахчисарайского фонтана», заглавие: «Таврида» и эпиграф: «Верни мне мою молодость». После мрачного вступления о смерти Пушкин переходит к светлой теме Гурзуфа. Он вспоминает античный миф о возвращении души умершего поэта в милые ему пределы на земле; мы читаем строки:

Так, если удаляться можно
Оттоль, где вечный свет горит,
Где счастье вечно, непреложно,
Мой дух к Юрзуфу прилетит,
Туда, где…

Здесь Пушкин прерывает свой набросок, для того чтобы вставить уже написанное раньше, предназначавшееся для «Бахчисарайского фонтана» описание Гурзуфа. Он начинает переделывать эти стихи, написанные раньше октавами:

Счастливый край, где блещут воды,
Лаская пышные брега,
И светлой роскошью природы
Озарены холмы, луга,
Где скал нахмуренные своды…

Вот он, земной Элизий, куда хотел бы удалиться поэт от тревог и страданий. Ему достаточно прикоснуться к этой земле и воспоминаниям любви, чтобы вновь обрести душевное равновесие и стать таким, каков был он там, в Гурзуфе:

Ты вновь со мною, наслажденье;
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье!
Воскресли чувства, ясен ум.
Какой-то негой неизвестной,
Какой-то грустью полон я;
Одушевленные поля,
Холмы Тавриды, край прелестный,
Я снова посещаю вас,
Пью жадно воздух сладострастья,
Как будто слышу близкий глас
Давно затерянного счастья…

Пушкин один в холодном, старом доме. Свинцовые облака плывут над почерневшими озерами сельца Михайловского; в тумане, «как привидение, за рощею сосновой», всходит луна.

А там, в «милом полудне»

…луна в сиянии восходит;
Там воздух напоен вечерней теплотой;
Там море движется роскошной пеленой
Под голубыми небесами…

Таврида надолго остается в поэзии Пушкина.

Пишет ли он об Италии или Греции – перед ним живые черты знакомого ему берега.

Античный мир, древняя Эллада теперь оживлены для Пушкина воспоминаниями о берегах Черного моря. Пушкин пишет цикл «Подражания древним», состоящий из маленьких антологических стихотворений, связанных с Крымом. Сюда должны были войти двенадцать вещей, среди них и написанная в Гурзуфе «Нереида», и только что вышедший из-под пера, с гурзуфской натуры списанный «Виноград», и «Земля и море» – перевод греческой идиллии, в которой морской пейзаж так напоминает Гурзуф в тихий ясный день.